Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Странное дело, у Дзака случалось время от времени чувство, что она обязательно справится с тем, что ей еще суждено. Причиной тому — Ацырухс. Дочь ее правда прекрасна. Она так красива, чиста, что Дзака нужно мужество, чтобы к ней прикоснуться. Она никак не поверит, что дочь от нее: слишком много в ней кроется счастья и света, будто все то, чем была так бедна ее мать, чего отродясь не бывало в ее дряхлом, жестоком отце, досталось сполна плоду их же совокупленья. Значит, чудо все-таки было тогда...

Однако Дзака до сих пор не поймет, любит дочку свою или нет. Наверно, скорее боится, чем любит. Потому что любить означает отдать всю себя, а вот этого, право, Дзака и не хочет: опасается вымазать грязью. Кто-кто, а она понимает: стоит только лишь раз запятнать себя чем-то — вовек не отмыться. Ацырухс для нее подобна святой. Дзака молится втайне о том, чтобы дочь от нее убежала. Она молится искренне, страстно, попадает молитвой в закат и тихонько, скомканно плачет...

В такие часы она ощущает себя только дрожью да еще, может быть, пугливой, прозрачной слезой. Хотя б на мгновение ей хочется сделаться птицей, оторваться от пола, улететь куда-нибудь взмахом крыла. Потом она вспоминает, что такое Дзака, и вмиг каменеет губами. Ненависть требует много терпенья. Особенно если вокруг кроме нее-то и нет ничего.

Опять наступает весна. Для Дзака она хуже, чем осень: по весне у нее появляется зуд. Кожа чешется, шелушится, опадает снежинками, будто линяет. Вот бы так поменять свою душу... Что-то странное здесь происходит — то Алан, то старик, а теперь и она. Крыша дома их обрастает чешуйчатой скользью. Ветер хлещет по ней, но не может пронять.

Как-то раз она видит: на заднем дворе Казгери напряженно следит за калиткой Хамыца. Ей известно, что означает сей взгляд. Впрочем, ей до того нету дела. Она идет в дом, чтоб ничего не понять. День еще зачинается. Солнце лениво ползет из-за легких, обманчивых туч в прохладу бездонного неба.

Она слышит, как дверь отворяется, по шагам узнает Казгери, замирает с кастрюлькой в руках, переводит вопросом глаза на сноху свою, тощую бабу Тугана, та в ответ пожимает плечами и с вызовом ей говорит:

— На охоту собрался. Что тут такого?

Дзака соглашается. К ним в хадзар входит с полным ведром вторая сноха. Она охает, обливается потом. Скоро ей снова рожать. Сквозь окно Дзака замечает, как Казгери не спеша бредет по мосту. Вот так штука! Впервые кривоногий хитрец не бежит, а степенно треножит свой шаг, словно вдруг решил поиграть в растяжку со временем. Это так необычно, что у Дзака рассекает морщиною лоб. Она хочет не думать о том, что готовится в воздухе, но в глазах у нее раз за разом нежным розовым облаком возникает младенец. Тот самый, которого ждали семь лет кряду. Что-то в ней обрывается страхом, заставляет выронить нож, она думает: «Только не это. Боже, Ты не позволишь ему...» Но, едва эта мысль промелькнула, как она понимает: конечно, позволит. Он позволит им все, как всегда позволял до сих пор...

Скинув фартук, она выбегает во двор, отворяет калитку, семенит неуклюже по улице (еще бы! Никогда до того не пыталась спасти никого, — только губила), добегает до дома Хамыца, влетает растрепанно в теплый, пахнущий крошечным детством хадзар, застает там хозяйку с распахнутой грудью (та как раз ею кормит ребенка, в лице изумление. Оно тут же сменяется гневом), подойдя к ней вплотную, Дзака переводит мгновение дух. Все слова утерялись, осталось лишь чувство. Оно наконец говорит:

— Скорее... Торопись! Где Хамыц? Он ушел на охоту?

Женщина думает, потом лишь кивает. Ребенок невинно сосет ее грудь.

— Оставь его мне, а сама беги в лес. Верь мне... Я знаю. Но пронять ее не так просто. Прижимая к сердцу ребенка, она лишь испуганно, глупо водит в стороны головой.

— Пожалуйста, верь мне... Этот подонок что-то замыслил. Будь я проклята больше, чем есть!.. Ну, скорее! Что ты хочешь еще от меня? Он почистил ружье и двинулся следом. Но не так, как всегда. Понимаешь?.. Казгери не бежал . Он крался , а перед тем весь рассвет наблюдал со двора. Боже!.. Как мне тебе доказать?!

И тогда она встала. Вскочила, протянула было ребенка Дзака, но потом передумала, снова крепче прижала младенца к груди. Запахнула неловко рукой свое платье и метнулась молнией прочь. Дзака поспешила за ней.

И вот она видит, как Хамыца жена, скользя по дороге, направляется к той, кто была ей почти что родня. Через пару коротких, как вдох, и долгих, как годы, секунд она покидает дом Софьи, но уже без ребенка, и мчится, роняя следы, по мосту в темный лес.

Солнце, плотное, влажное солнце только что, в этот вот миг, вышло комом из-за горы и, лениво зевая, зависло над миром. Призывая его доброту, Дзака мяла руками платок и была почти счастлива. Что тут сказать?..

Разве только спасибо. Спасибо тебе, что дала себе волю вернуться — к тому, с чего начиналась. С чего начался любой человек... У тебя впереди целый час, а потом ты узнаешь, что опоздала. Но в этот пленительный, радостный час ты снова живешь, дорогая Дзака...

XIII

С той минуты, что внесли в дом ее бездыханное тело, Тотраз неотлучно стоял у ворот. Аул тихо готовился к своим первым похоронам. Чужакам поручили выстрогать доски на гроб. Все они, исключая Тугана, отправились в лес. Ацамаз хлопотал по хозяйству, подбирая котлы, обсуждая с соседями, как ее провожать и где лучше, разумней будет им разметить погост. Туган больше молчал. Алан жал плечами и со всем соглашался. Отвечать приходилось Тотразу, потому что Хамыц ничего не слыхал. Только раз он одернулся, вспомнил, разлепил свои губы и приказал: «Никого из родни не зовите. Не нужно. Для них она давно умерла. Что ж теперь, умирать ей для них и вторично? Запрещаю вам звать кого из родни...»

Заглянув ему прямо в глаза, друг увидел в них зоркость такого страдания, что не смог удержать в нем свой взгляд.

Мелко высыпал дождь. Потом высох, полистал облака ветерком, и на место его пришло солнце. Было трудно смотреть на него.

Женщины все как одна собрались внутри дома. Соборовали смерть, как могли, привели под нее в порядок все комнаты, завесили выцветшей тканью облезлое зеркало, оба окна, окружили носилки печалью, но покуда не стали терзать тишину. Плакать в голос им показалось неловко. Причитанья брюхатой супруги Цоцко быстро сникли, упершись в единодушное неодобренье. Труп лежал посреди их смиренья и, казалось, пытался простить им грехи. Время длилось, копилось, терпело, а потом вдруг упало под ночь.

Потихоньку народ расходился. Бдеть у тела остались лишь сестры, Дзака и Хамыц. Тотраз караулил беду во дворе. Очень ярко светила луна. У нее было много помощниц — мелких, прытких и жалящих звезд. Наконец он услышал шаги, обернулся, разглядел на пороге сутулую тень, подождал ее, не решился тревожить, потоптался на месте, вздохнул тяжело, перестал ждать, хотел было тронуть какое-то слово, но смешался, прокашлялся и наконец услыхал: