Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Как-то раз тоже было. Чурек пекла, а он в тесто монетку бросил, на интерес: кому выпадет. Чего гадал — к ней монетка пришла, потому что счастливая... Радовалась, как воробей, честное слово!

А корыто зимой расколола — злилась, как черт, губы надула и зрачками на него засверкала. Все потому, что он рассмеялся. Не любит неловкой выглядеть. Подвижная, прыткая такая...

Или вот солнце в ладошку ловит, будто ребенок малый. То же с огнем вытворяет. Подставит ладонь против глаз и смотрит, как ее насквозь высвечивает.

А порой задумается и, словно конь какой, даже ухом поведет... Уж что там слышит или чует — куда ему понять! Да и то — лишь бы ей в охотку было. Мне-то что... Женщина! И по-пригожей других. Иногда, правда, как из бросового ручья напилась, глаза потускнеют, и лицо белое, изменится, одичает, вроде бы и не сама по себе. Но то — пустая ходила когда... Не теперь.

А родила легко, как посмеялась. Играючи прямо родила! Сами женщины удивлялись... Чего ж, говорю, столько в себе таскала, если дело для тебя пригодней, чем миску масла сбить! Покраснеет, хоть и наедине мы, видно, и вправду стыдно, что ждать заставила лет — целый ворох. Да ведь всякое бывает...

Весна вон в самой поре. Весну она любит. Весной, говорит, жизнь тебя как за двоих соком поит. И запахами закидает, так что каждую каплю помнишь. И то верно. Вот только...

Он осекся, слух его проснулся. Он сразу вспомнил. И почти тут же прозрел. Медведь лениво заносил лапу, оттеснив ягненка к стволу. Вон оно, значит, как, проплыло в мозгу у человека, и он окаменел. Услышал, как задрожали локти и тонко проскулило его собственное горло, пока зверь трепал клок бьющейся шерсти. Человек вспомнил и не мог пошевелиться. Он видел, как это было . Зверь был огромный, как само его прозрение, с ними двоими было не совладать. Так же сидя на корточках, скомканный в темноте, человек больше не проронил ни звука. Он вспомнил и теперь досматривал все до конца, обманутый и безвольный, не в силах приказывать телу. Оно прогнало его и больше не повиновалось. Он смотрел распахнутыми глазами и видел все отчетливо, как днем, словно смерть не вместилась во тьму. Словно страх в нее не вместился. Зверь зажал шерсть меж лап, помял, придушил ее и дал выход молодой растревоженной крови. Хамыц слышал, как она стекала из раны и разливалась по громкой земле. Тогда он закрыл глаза и попытался хотя бы найти свой голос, потому что знал: с ним самим, Хамыцем, покончено тоже. Но голос скрылся, исчез, будто отказавшись от него. Остался один слух да дрожащие на коленях локти.

Он сидел долго. Намного дольше того, как очистился слух и открылись снова глаза. Потом он встал, повесил на плечо винтовку и пошел прочь. Ноги затекли, и идти было трудно.

Домой он поспел к самой мгле. Впотьмах подошел к надо-чажной цепи, пропустил ее между пальцами и подумал, что и сейчас не плачет. С конем он решил не прощаться, и заняться теперь было нечем. Оттягивать не имело смысла. Он наклонился, поднял головню подлинней, прошел в угол комнаты, удобно сел на табурет, поставил на пол вниз прикладом винтовку, осторожно взвел курок и медленно поднес к нему головешку. Очень хотелось пить, и было это странно. Я ошибся, подумал он, нельзя было о ней, как о живой...

О чем еще подумать, он не знал, но все же не спешил. Было даже любопытно сидеть вот так, выпрямившись, без движенья, и искать, о чем бы подумать.

Потом он понял, что пора. Вздохнул, резко надавил на головню, услыхал щелчок и спустя мгновение успокоенно решил, что смерть мало чем отличается от жизни. Открылась дверь, и он увидел друга. Тот держал в руках прут с зажженной паклей и внимательно вглядывался в пространство, потом заметил его, вошел и прикрыл за собой дверь.

— Ты все успел? — спросил Тотраз, и Хамыц понял, что смерть снова его одурачила.

Он выронил винтовку, переждал озноб и глухо выругался. Затем поднял мокрые глаза и хрипло задышал. Друг нахмурился, приблизился к цепи, опустил прут и разжег огонь в очаге. Обернуться он не торопился. От огня повеяло жаром, и Хамыцу стало теплее. Он сказал:

— Я струсил.

Тотраз вобрал в плечи голову, но не повернулся. Хамыц пояснил:

— Я ничего не сделал. Не смог. Я струсил.

Тишина треснула щепкой в очаге и подсыпала света. Они молчали. Потом друг встал и посмотрел на него:

— Ты можешь пойти еще.

Хамыц отрицательно покачал головой:

— Оно сильнее меня. Ты не знаешь... Я видел, как это было. Я сидел там и забыл, а потом увидел и вспомнил...

Друг не спускал с него блестящих глаз. Он что-то прикидывал в уме, затем взглянул на винтовку, потом опять на него и согласно кивнул.

— Ты хорошо решил?

— Без нее у меня нет ничего. К тому же я струсил. Друг раздраженно указал на винтовку:

— Но почему здесь? Здесь твой сын жить будет. Ваш сын... Хамыц раскрыл рот и замотал головой.

Друг кивнул:

— Не скажу. Ни ему, ни кому другому. Хамыц сглотнул слюну и сказал:

— Ты и сейчас друг.

— Скорее, теперь я друг твоего сына. В этом все дело. Хамыц поднялся, подобрал винтовку и спросил:

— Где?

— Не спеши, — Тотраз поморщился. — Вставь патрон и скажи клятву.

— Какую клятву?

— Богам и мне.

— Я не знаю.

— Ты забыл. Клянись, что тебе хватит этого патрона. Хватит, чтобы унести позор на небо и ждать там суда.

Хамыц заново смазал винтовку, открыл затвор, сменил патрон и, прежде чем ответить, удовлетворенно подумал про себя, что этот будет вторым. Вторым, а не первым.

— Клянусь, — сказал он. — Клянусь богам и тебе... Они помолчали.

— Теперь куда?

— Ты не можешь лежать рядом с ней, — сказал друг. — Ты будешь лежать сам по себе, вдали ото всех.

Тот кивнул. Очень хотелось пить. Друг сказал:

— Иди к реке. Я скоро туда приду.

— Голый остров? — спросил Хамыц.

Тотраз вынул из огня прут и вышел первым. Хамыц вышел за ним. Воздух обдал его свежестью и запахом долгого прошлого. Над холмом уже теплело небо.

Он шел к реке, и было много, о чем стоило думать. Трудно лишь было решить, с чего начать. Он склонился к воде и напился пряного холода. Вот и все, с облегчением подумал он. Услышал шаги. Тотраз шел по берегу, неся в руках плетеную корзинку.

— Что в ней? — спросил Хамыц.

Друг не ответил, и тогда Хамыц в ужасе догадался.

— Ты вроде как хочешь его окрестить? Моей кровью?

— Твоей очищенной кровью, — сказал Тотраз. Хамыц взял его за руку.

— Он спит.

— Да. Даст Бог — ничего и не услышит.

Хамыц промолчал и стал думать о том, что такое жестокость. Они ступили в воду. Река катилась по камням и крепко задевала по ногам. Друг взял чуть повыше и крикнул:

— На середине не спеши. Пригибайся.

Хамыц решил молчать и молчал, стиснув зубы, внимательно следил за скользящей над водой корзинкой и давил в себе ярость. Тотраз едва не оступился, и тогда он крикнул: