Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Ближе к вечеру дело сделано. Тотраз доставляет в аул огромную голову и четыре когтистые лапы. Никому он не скажет про то, где все это нашел. Яма снова засыпана. В ней остался лежать медвежонок. Над ним вновь побежала тропа. Про ловушку — ни слова. Для начала он должен все выяснить сам.

Хамыц принимает его подношения с выражением едва ли не скуки на мглистом глазами лице. Он не знает, что делать, как быть ему. Горе — это когда ты повсюду видишь одно лишь ничто, и ничто тебя в этом ничто не тревожит.

Тотраз говорит:

— Повидался бы с сыном. Мария твердит, целый день он не знает покоя, заходится в плаче...

В словах друга Хамыц различает упрек, только что ему нынче упреки! Он не хочет идти никуда, потому что нигде ему нету приюта. Он бы рад взять и выдумать дело, но у горя дел нет, кроме разве что горя. Оттого-то тяжелые руки в беспокойстве шныряют по газырям.

А ребенок и впрямь изнывает, как будто все понял про мать. Мария и Софья хлопочут, угождают ему почем зря: крик его не умолкнет ни разу, покуда, слабея, не вплетется усталой косичкою в ночь.

Этой ночью Хамыц вдруг проснется — совершенно один, отреченный в мгновенье от ладного, лживого сна, — окунется глазами в беду и бесшумно заплачет. Это страшно, когда столь бесшумно, калечась плечами, плачет в отчаянной тьме человек...

В эту ночь тихо бродит поблизости новая смерть. У одра старика, гордо выпрямив спину, сторожит ее появленье Дзака. Взгляд ее позабыл себя где-то, но не здесь, не в ауле, а далеко.

— Когда я уйду, не хочу, чтоб стояли толпою да зарились, — произносит старик. — Знаешь, как это бывает: поглядите, мол, что у нас есть... Не поленитесь ждать — и у вас такое же будет... А глазенки горят торжеством. Не хочу. Хочу умереть втихомолку. Ты да я. Хорошо?

— Хорошо, — отвечает Дзака.

Муж ее никак не поймет, чего в ее голосе больше — безраз-личья иль вялой, бездомной тоски. Но как будто и дознаваться сейчас недосуг: слишком мало текучего времени оставила ночь на вопросы. Он думает быстро про то, что вот это, пожалуй, и есть примета конца, когда вовсе нет времени уяснить очень важную правду. Впрочем, не менее важным ему в этот миг представляется то, во что его облачат и зачем было все, что с ним было, а еще интересно заранее знать, где он себя потеряет, на каком повороте сознания, что будет последней его неуступчивой мыслью перед самым с собою прощаньем. Из рассудка его куда-то ушел весь порядок, нарушился строй. Мысль колеблется тоненькой нитью между крепкими стенами и потолком, вяжет в них по углам паутину, а та, в свой черед, рассыпается сетью стезей, протянувших отсюда бессчетные трещины на бессчетные годы дорог, промелькнувшие (вот ведь что!) мимо , словно вскользь его памяти, от которой сейчас не осталось в нем ничего, кроме зряшных плодов суеты и обмана несвязных картин. Чего уж таить — он боялся этой минуты, опасаясь навлечь на себя торжествующий гнев оглушительной, мстительной совести, но вместо нее он слышит в себе лишь недоуменье: как же это, если нет ничего, отчего бы теперь ему стало хоть самую малость прозрачней? Нет ни грома, ни страха, ни чувства стыда. Только трудно дышать и воздух какой-то чужой. Он понимает, что болен — неизлечимо, постыло, потому что болезнь его — все его прошлое. Хворь копилась в нем множество лет. Рядом с ним сидит изможденная женщина, которую выбрал он сам в провожатые к смерти, но немое присутствие неохочей до слов, неприступной Дзака не спасает его от сомнений: разве не странно, что ему сейчас даже не больно? Ни ногам, ни строптивому сердцу, ни прохладной душе? Отчего это мнится ему, что он невесом, будто полая капля в тот миг, когда превращается в пар?

Чтобы выкроить повод к беседе, он просит:

— Позови Ацырухс.

Жена повинуется. Дочь тихо подходит к кровати, склонив низко голову, словно она не желает смотреть на него. А может, просто не хочет таким вот запомнить — ее старику и сейчас не понять. Он говорит:

— Поцелуй меня на прощанье. Сумеешь?

Опустив веки, ждет, когда ее волосы упадут волшебной волной ему на лицо. Ацырухс касается ртом его лба, и тогда он невольно ловит в этой летучей волне очень сладкую мысль, что, коли ему повезет, жизнь вот так же покинет его — милосердно, — подобно легкокрылому щекотанью волос, от которых у него на щеках, пока плотно закрыты глаза, остаются полоски искристого света. Дочь его так красива, что у него чуть клокочет восторгом в груди. Закашлявшись, он дает знак жене поднести ему чашу с водой, но вкус у воды отчего-то совсем не такой, каким должен быть вкус у последней воды.

Расплескав чашу мимо высохших уст, старик раздраженно машет рукой на Дзака, наказав никого больше не подпускать. Все. Теперь в нем осталось лишь равнодушие. Он пытается думать о мертвецах, тех, кого непременно повстречает уже за порогом, едва отправится в свой печальный поход. Однако никто из них почему-то не отзывается на его вялый клич. Смерть заступает к его изголовью вовсе не так, как он ожидал. Чтобы проверить ее серьезность на деле, он задает Дзака тот вопрос, что давно уж припас на прощанье:

— Женщина, скажи-ка мне как на духу: может, я был неправ? «Еще бы», — размышляет Дзака про себя, но вслух произносит:

— Ты был прав. Ты был прав почти что во всем и всегда.

— Вот и славно, — соглашается он, а сам с невольным лукавством признается себе: вот ведь как, даже ей невдомек, что мне дела нет, что мне безразлично. Неужто же смерть — лишь последний способ всех одурачить?..

Минуту спустя он постигает всю правду как есть. Вместо слезы на погасших глазах Дзака замечает в углу его рта кроткую слюнку. «Вот и все, пора плакать, — рассуждает она, положив на мертвые веки припасенные два пятака. — Надо собраться с духом и зарыдать. Чего проще?» На лице старика заскорузла гримасой то ли боль, а может, улыбка — ей не понять. «Пусть разбираются с этим другие, — решает Дзака. — Мне и разницы нет». Прижимая платок к сухим, как песок, глазам, она подходит к двери, не в силах ссутулить прямую, упрямую спину. Ночь как раз посреди — между тем, что уж сделала смерть, и тем, что ею еще сотворится...

На гроб старика идут те же доски, что однажды пошли на гроб той, что была похоронена вовсе не в нем, а в толстущей конской попоне. Туган со своими двумя сыновьями строгает и пилит, неспешно, со знанием дела, гвоздит для отца громадный ковчег. Цоцко недоволен: негоже в траур новому старшему дома само-ручно плотничать гроб. Достаточно было доверить это соседям, чай, справились бы не хуже него. Но Туган разрешил все по-своему. Попробуй ему теперь запрети! Цоцко замечает, что несколько раз его брат, как в раздумье, глядит на свой безымянный, увечный избыточным ростом, скособоченный в талии палец, словно никак не может понять, зачем ему нужен этот урод. Потом, как ни в чем не бывало, Туган продолжает строгать.