Черчесов А.Г. - Венок на могилу ветра - 2000

Забот у Цоцко полон рот: не только грядущие бдения, сами похороны да поминки вослед. Ему надобно кое-что поскорее уладить с Дзака. Выбрав минуту, он подает ей знак перейти из хадзара в пристройку и, не успевает она туда заступить, говорит:

— Вот что, мать. Чтоб тебя в неподъемном горе твоем не тревожить еще и загадками, скажу прямо: коли вздумаешь вдруг кому что сболтнуть про внучка своего Казгери да ловушку в лесу — жди беды. Женщины мне все рассказали. Видели, как в то утро ты поспешала к Хамыцеву дому, а потом оттуда вдруг к лесу побежала жена его, что три дня уже как не жена, а подружка червям да покойница. Не знаю, что ты ей там набрехала, зато мне известно другое: откроешь хоть раз еще рот — чем заткнуть его, мне не надо гадать. Даже не мне — Казгери. Это он мне тогда тебя продал. А теперь вот со страху с него станется перепродать всю тебя с потрохами уже дочке твоей, Ацырухс... С таким-то позором, сама посуди, будь она трижды красавица, ей не ужиться. А тебе и подавно. Придется отсюда уйти. Только мне вот сдается, скитаться тебе не по нраву. Мне сдается, ты всю свою жизнь искала гнездо...

Он был прав. Дзака лишь кивнула. Если хватит ей духу, она-то уж знает, как его провести. Похоронят отца его, справят поминки, — а там будет видно.

Вернувшись к носилкам, на которых лежит, ожидая земного прибежища, безучастный мертвец, она вглядывается долгим покоем в его заострившееся лицо и размышляет: «Надо же, а ведь мнил себя чуть ли не богом. Стоило опочить, как сразу сморщился, скис. Кажется, будто вдвое усох против прежнего и оплюга-вел. Старик как старик, никакого отличия от других мертвецов. А бывало, все гневался, все топотал да гремел на весь дом, упиваясь своей громкой властью. Где ж теперь эта власть?.. Когда рассказал мне про мать и отца, я поняла его тайну. Это тайна побега. Был он так непростительно грешен, настолько повинен сам для себя, что нашел лишь единственный способ с этим ужиться — стать всевышним судьей. Вот и вся его чертова власть. Одна видимость. Тошно...»

Старика хоронят на том же холме, где тщедушно бугрится землею другая могилка. Два дня кряду затем идет нудный дождь. Несмотря на него, поутру каждый раз на обеих могилах круглым светочем памяти у креста серебрится рассветом свежий венок. Ацырухс мастерица плести их, любому известно. Завернувшись в лохматую бурку, Хамыц тихо глотает слезу... Пятый день пошел нынче, как случилось несчастье.

В этот день Даурбекова дочь приступает рожать. Схватки длятся до ночи, ей больно. Больно так, как ни разу и не было ей до того. А когда наконец появляется плод с гневным криком, Тугана жена, потрясенная, навзничь падает на пол. Дзака совладает со страхом. Лишь она да сама роженица продолжают бороться за новую жизнь. Наконец все закончилось. Вот он, ребенок. Пуповина зарыта. Можно кликнуть Цоцко.

Мокрым призраком входит он в комнату, пристально смотрит на дочь. В глазах его ужас. Огромным полетом, начиная с лица и до ног, тело крохотной девочки, словно ожогом, изучевено жутким родимым пятном. Ему кажется, он распознал в нем бегущую лошадь в галопе: грива, круп, отпечаток копыт... Что за жуткое зрелище! Как ей жить под пятой у такого уродства?..

Впрочем, она и не соглашается жить. До утра они молятся, шепчут, страдают. Мать лежит, заперевшись глазами в ночи, пока хилый, убогий ребенок нежадно приник к ее равнодушной груди. Но с рассветом они замечают, что пятно багровеет, все жестче сжимая распятой ладонью беззащитную, жалкую плоть. Цоцко несколько раз покидает хадзар, будто хочет отмыться дождем, а потом возвращается и, завороженный скорбью, смотрит на то, как медлительна смерть, когда ты ее призываешь.

К полудню он слышит, как на заднем дворе пилит свежие доски Туган. Если б все это с нею закончилось ночью, можно б было ее схоронить без свидетельских глаз. А теперь не укроешься, не сбережешься. Ничего, решает Цоцко, мы закутаем тело холстом. Никто не узнает. А узнает — не сможет увидеть. Уже хорошо.

В самом деле, в хадзар к чужакам никто не заходит: Цоцко повелел отвечать, что жена его слишком плоха и не совладает, если кто-то придет к ней ощупать слезой ее горе. Ведь это второй уж ребенок ее. Второй, потому что был первый — тот самый, что помер когда-то от кори. Не надо тревожить ее...

Аул соглашается. Мужчины сгрудились перед калиткой высокого дома, чьи скользкие стены колеблются зыбью под мелким дождем. Туган пилит доски на гроб, самолично строгает. Такая работа привычна уже для него. Навес шелестит водянистой печалью, считает усталостью капли дождя. Туган ощущает такую сонливость, что впору зевнуть. Он глотает зевок. Когда ж будет легче? Что ждет их за этим унылым и пасмурным днем?..

Но мысль не приходит. Ответа сегодня не будет. Тугану не терпится выспаться, позабыться дождем. Вдруг, ни с того ни с сего, он неловко цепляет рубанком за сук, теряет рукой направле-нье и тут же, подавшись плечом в пустоту, впивается лезвием в свой незадачливый палец. Боль глушится кровью. Поглядев на нее, он видит глубокий надрез, подкосивший фалангу ровнехонько там, где она выдавалась проклятьем вперед. Впившись зубами в губу, он в потемках, смеркаясь сознаньем, достает из ножен кинжал и, примерившись, рубит, будто это вихляющий хвост, никчемный огрызок того, что внушает ему отвращенье. Что внушало ему отвращенье столько тягостных лет...

Ребенка хоронят так скупо словами, что не стоит о том вспоминать. А дождь все идет, поливая могилы. Может, это и к лучшему, когда люди устали от горя, и им не хватает надрыва и слез...

XV

Прошло сорок дней. Справили трижды поминки. А потом вдруг исчезла Дзака. Да, взяла — и исчезла, никому ничего не сказав.

Цоцко скрежещет зубами: поди догадайся, что у нее на уме. Но, что бы там ни было, а выходит, она его провела, ведь теперь никакому позору за ней не угнаться. Напротив, стыдно то, что из их же семьи сбежала афсин. Цоцко не найдет, чем унять обиду и ярость. Он давно научился любить злость в себе, но сейчас его злость не придумает, как ей насытиться местью. Вроде все было сделано правильно, все рассчитано и учтено. Только вот отчего-то не задалось, вышло вкось, получилось навыворот.

Разумеется, очень подвел Казгери: кто ж мог подумать, что он примет за вора того, у кого не хватило соображения даже на то, чтоб отправиться после по свежим следам за причиной нечаянной смерти жены.

Когда это с ней только случилось, Цоцко тут же почуял неладное, а потом укрепился в своем подозрении, увидав, как к его оторопелому племяннику приближается твердым шагом Тотраз. После их разговора Цоцко подождал еще вечер, чтобы мукой продлить Казгери тревожную ночь. Но в итоге дождался другого — быстрой, хоть ленивой шагами на целые годы, какой-то безвременной смерти отца.