1984

"От бессонницы хронической, что ли?- подумал я.- От бессонницы глаза краснеют и круги под веками образуются. Чёрт его знает. Пишут же, что Пётр 1, Эдиссон и Королёв вообще не спали- им было достаточно 20-30- минут в сутки. Здесь что-то из той же оперы..."

Я быстренько съел кусок колбасы с хлебом, выпил стакан кофе, собрал сумку и вышел.

Было прохладное и хмурое сентябрьское утро. Кажется, собирался дождь. Напротив выхода стояли несколько машин, среди которых ходил Мельник. Сейчас доктор был одет в коричневую кожаную куртку, малиновую футболку "Лос-анджелесские рейнджеры" и фирменные джинсы с вывернутыми наружу обшлагами штанин. Длинноватые русые волосы его и аккуратная борода были тщательно расчёсаны, на глазах были солнцезащитные очки смелой и причудливой формы. Павел Александрович выглядел сейчас не доктором и кандидатом медицинских наук, а просто молодым хипповым парнем- популярным певцом, артистом кино или знаменитым художником. Короче, из тех, на которых рисуют карикатуры в "Крокодиле" и говорят- "всё схвачено".

-Отробыл?- крикнул он, увидев меня.- Ну и як? Як тоби травма? О то и боевое крещение... колы тэпэр? У п,ятницу? Ну, я те ж- так само у п,ятницу чергую. С тэбя, до рэчи, пляшка- влывання у колектыв. Закон у травми такий...

Мельник открыл ключом дверцу бежевой "Лады", сел, завёлся, вырулил со стоянки и остановился напротив приёмного отделения. Из дверей его вышла Рая Гамал в светлой курточке и короткой юбке с разрезами, кивнула мне и не спеша направилась к машине Павла Александровича. Зачарованный, я не отводил взгляда до тех пор, пока Рая не уселась на переднее сидение, пока пара её ножек, мелькнув на прощание, не исчезли следом за всем остальным в проёме дверцы; дверца захлопнулась. Водитель дал газ, и машина медленно тронулась к больничным воротам.

В памяти всплыла какая-то песенка десятилетней, наверное, давности:

...Золотая, как солнце, кожа,

Тоненькие каблучки.

Узел волос из шёлка,

Складки платья легки...

Мулатка просто прохожая,

Просто прохожая...

Где это было, когда это было- во сне, наяву?

Настроение почему-то совсем испортилось. Я изо всех сил пнул пустую молочную бутылку, втянул голову в плечи, сунул кулаки в карманы и пошёл на кафедру оперативной хирургии. Она была в двух трамвайных остановках, но я пошёл пешком. Полил довольно сильный, довольно холодный и довольно противный дождь. У меня не было ни куртки, ни зонтика, но мне стало глубоко наплевать.

9. Это я, Санечка

Один из моих самых любимых персонажей русской классической литературы, Пьер Безухов, в самом начале романа "Война и мир" предстаёт перед нами 20-летним бастардом, только что из Парижа. Весь первый том богатый бездельник только и делает, что задумывается над вопросами- "Кто я"? "Откуда всё взялось"? "Какая сила управляет всем"? Помните, наверное.

Я родился в СССР почти на 200 лет позже, в стране давно победившего социализма, ещё при Никите Хрущёве, обещавшем в 1980-м коммунизм, который потом осторожно заменили "развитым социализмом". Вторая половина 20-го века была не временем войны, а мира, акселерации и научно-технического прогресса, поэтому стадию безуховских вопросов я проскочил в 15 лет, когда мы "проходили" Толстого в 9-м классе. В 16 я уже только и думал, как бы после 10-го класса не ударить лицом в грязь, успешно сдать вступительные экзамены в институт, поступить и не остаться, так сказать, за бортом жизни. В 17, уже на первом курсе, меня волновали только латынь, нормальная анатомия и гистология; в 18-биохимия и микробиология, в 19... Стоп, в 19 лет я вдруг с удивлением обнаружил, что меня волнуют девушки!

Да, на 3-м курсе института, ранней весной, я вдруг точно очнулся от какого-то то ли сна, то ли умопомрачения. Однажды, в погожий солнечный денёк, я поглядел вокруг, и был просто поражён тем, сколько же вокруг разных девочек, девчат, девушек, женщин, дам, гражданок, мисс и миссис, синьор и синьорит- и все красивые, все похожие и не похожие друг на друга.

Нет, я и раньше замечал такое явление природы, как женская красота, но как бы нехотя соглашаясь с кем-то: "Ну да, красивая", а сейчас хотелось прыгать от восторга и орать во всё горло : "Красивая! Красивая!! Да, Красивая!!!"

Красивые почему-то были все- и школьницы в чёрных передничках, бегущие по весенним улицам смеющейся стайкой; и студентки, весело выходящие покурить в перерывах между лекциями; и лаборантки с кафедр; и больные в палатах; и даже преподавательницы. Так, в Наталью Степановну Войнаровскую, нашего микробиолога, я немедленно влюбился под мартовскую капель, влюбился до слёз, до судорог каких-то. Глупо, конечно- она была выше и крупнее меня, дородная, спокойная женщина, с огромной грудью и узловатыми коленками, ровесница матери. Но не она одна- в ту пору почти каждая встретившаяся мне особа женского пола, независимо от возраста, вызывала восторг, энтузиазм, желание сделать хоть что-то, пусть нелепое, пусть глупое, лишь бы она улыбнулась, лишь бы обратила на меня внимание.

Короче мне, как медику, ясно стало, что Санечка Белошицкий вдруг достиг половой зрелости, что у него проснулось нешуточное либидо, заключённое в оболочку из самой фантастической романтики, глупости и безрассудства. Срочно требовалось кого-нибудь полюбить, причём немедленно и со страшной силой.

В том, что "силы" для этого хватит с избытком, я нисколько не сомневался. Моим сущим кошмаром сделались ночные поллюции. Они происходили чуть ли не еженощно, порой дважды и даже трижды за одну ночь. Как ни боролся я со сном, как ни старался за день устать и упасть без задних ног- я играл в футбол с утра до вечера, переплывал Днепр туда и обратно и пробегал по 10 километров- всё равно, сон одолевал, и мне снились девушки. Стоило им появиться пред моим мысленным взором, как я чувствовал невероятное напряжение и восторг, сродни ауре, наступающей перед эпилептическим припадком- и всё, это напряжение тут же исходило, выстреливалось из меня несколькими глубинными толчками, сотрясая всё моё худенькое тело.

Я просыпался, понимая, что случилось ужасное- что по мочеиспускательному каналу из паренхимы яичек и предстательной железы произошёл очередной выброс семенной жидкости и простатического секрета- вязкой и клейкой жидкости белого цвета, пахнущей сырой рыбой, оставляя на внутренней стороне сатиновых трусов препорядочную блямбу. Хотелось плакать- я чувствовал, что виноват в случившемся, сильно виноват, и это даже хуже, чем страдать от энуреза.

Приходилось, стиснув зубы, стаскивать с себя обспусканные трусы, вытираться ими и прятать поглубже- я ни за что не мог допустить, чтобы мать узнала о моих ночных "припадках". Заскорузнувшие за ночь трусы я потом, морщась, застирывал сам.