Виктор Улин - Хрустальная сосна

Конец, - догадался я. - Операционная…

Голова уже не летела по кругу, но слегка приподнявшись, я видел, как беспощадно и остро сверкают скальпели, еще более страшные хирургические инструменты, аккуратно разложенные на маленьком столике. А над блестящим, с никелированными ручками устройством, похожим на кровать, кипел светильник - огромная шайба с лампочками по кругу. Рядом громоздились приборы, баллоны с толстыми гофрированными шлангами, свисали какие-то трубки… Я закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. И тут же снова открыл, поскольку предсмертный ужас растравлял иррациональное любопытство, словно все происходило не со мной. Так, наверное, приговоренный к казни в последние секунды жадно рассматривает плаху и топор палача… Кругом толпился народ. В белых халатах, марлевых повязках и надвинутых на лоб шапочках. Максимальную деятельность проявлял довольно молодой парень в блестящих железных очках, сверкавших сильнее ужасных скальпелей. Сознание гасло толчками, но любопытство не давало ему отключиться совсем. Я оглянулся по сторонам и встретился с черными, расширенными от страха глазами девчонки, у которой из-под накрахмаленной шапочки в разные стороны торчали желтые хвостики косичек. Студентов на практику пригнали, - понял я. Меня, значит, показывать привели. А она, похоже, перетрусила больше, чем я сам, потому видит все это в первый раз… Я облизнул запекшиеся губы.

- Перелазь на стол, - приказала санитарка.

Я перелез, удивляясь, каким тяжелым и чужим стало мое тело. После нагретой каталки холодная поверхность хирургического стола обожгла меня, как лед. Желтые плошки ламп слепили, глядя прямо в лицо.

- Спусти трусы! - последовала следующая команда.

- З…зачем? - прохрипел я, стараясь оставаться спокойным, словно это что-то меняло.

- Положено! - отрубила она.

Я покосился на девчонку с косичками. Странно, но в полумертвом состоянии я вдруг застыдился этого последнего движения.

- Давай-давай! - закричала санитарка. - Пошевеливайся, людей задерживаешь! Не на смотрины явился!

Я повиновался, и меня тут же до подбородка укрыли чистой, холодной, хрустящей простыней, словно саваном… Кругом шла какая-то, судя по всему, привычная неспешная суета. Озноб колотил меня, и все тело дергалось в судорогах, сотрясая узкий хирургический стол так, что на нем бренчали какие-то железные детали.

Человек в железных очках распоряжался, отдавая краткие указания.

Что он - главный хирург тут, что ли, подумал я, трясясь под простыней.

- Вам так плохо? - озабоченно спросил он, склоняясь к моему лицу.

- Н…нет, мне пр…осто х-холодно… Очень х-холодно…-пробормотал я, едва не прикусывая язык не попадающими куда надо зубами, и признался честно, хотя не собирался этого делать: - И… страшно…

- Озноб сейчас пройдет, - ответил врач, спокойно проверяя мой пульс. - А бояться не надо… Вы ничего не почувствуете. Абсолютно ничего. Сейчас уснете, и проснетесь уже здоровым…

Он отошел от меня. Голова моя почти ничего не соображала, но я слышал обрывки разговоров где-то за моей головой. Какая-то женщина нагнулась ко мне и, прикоснувшись к лицу ледяными пальцами, посмотрела в зрачки.

Кожей я чувствовал, что в комнате жарко. От горящих ламп рефлектора, от рвущегося в окна лета и большого скопления людей. В короткий миг я даже успел отметить, что зеленая хирургическая пижама у женщины, смотревшей зрачки, надета на голое тело. Я понимал это умом - но меня скручивал адский, арктический холод. И я трясся, и ничего не мог с собой поделать.

- Может, все-таки дроперидол ему дадим? - раздался где-то за моим затылком женский голос.

- Да не стоит, - возразил мужской, который показался знакомым, только я не мог вспомнить, откуда. - Кардиограмма у него нормальная. А сейчас просто нервная реакция. Он же здоровый парень. Мужчина во цвете сил, можно сказать.

Это обо мне… во цвете сил, - понял я, дрожа, как заяц под мокрым кустом.

- А как наркоз будете делать? - раздался ломкий юношеский басок, видать, на мою голову свалился отличник. - Маску с закисью азота?

- Фторотаном. И без всякой маски, они уже давно не применяются.

Сначала просто усыпим, потом уже сделаем инкубацию… Инкубацию? - подумал я, уже едва ворочая мозгами, но упорно цепляясь за реальность. - Что я им - куриное яйцо, что ли?…

- Руку вытяните! - надо мной показалось лицо в железных очках.

Я покорно выпростал чугунную руку и куда-то ее протянул.

- Не эту, здоровую…

Кто- то невидимый взял ее чем-то холодным, быстро распрямил и начал что-то делать, точно прикреплять зажимами. У меня уже не осталось сил повернуть голову и смотреть… Я лежал, как труп, глядя прямо вверх пред собой и не чувствуя режущего света. Врач опять склонился надо мной, посмотрел глаза и еще что-то.

- Евдокия Матвеевна, давайте гексенал! - сказал он кому-то в сторону.

Снова произошло какое-то движение. Боже мой, сколько людей суетится вокруг меня одного…- вдруг подумал кто-то внутри, отъединившийся от боли и ожидания. Сгиб локтя ожгло холодком, точно его чем-то смазали. Я понял, что сейчас, кажется последует укол. Рука моя тряслась вместе с телом и столом, и я не представлял себе, как можно попасть в нее иглой, не промахнуться даже при большом усилии. Но тот, кто делал свое дело, хорошо его знал. Потому что я вдруг ощутил еще более холодное прикосновение металла и тупой толчок иглы, входящей в вену.

Вот теперь уже начинается, - с отчаянием понял я. - Мама…Роди меня обратно…

И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.

Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.

И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная - теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо. Без всякой причины, как бывало только в глубоком детстве. Когда, лежа в кровати, делаешь последнее сладчайшее усилие прежде, чем отдаться во власть сну.

Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки - и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…