Ильясов Явдат - ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ

Вот, должно быть, откуда берутся легенды о пери дивной красоты, что ждут проезжих в глухих пустынных местах.

Почему же она убежала? Он хоть сейчас ушел бы с нею к ее роду. И жил бы с ними, как зверь, ночуя в пещерах и питаясь черепахами и кислыми горными плодами. Пусть они не знают огня и пахучи, как джейраны. Зато у них нет, конечно, ничтожных деляг, для которых цена на горох и репу в тысячу раз важнее, чем цена человеческой жизни. И тупых законников и ревнителей правой веры, снаружи чистых и гладких, зато обросших шерстью изнутри...

Мечта? Это не женщина из переулка, примыкающего к базару. Которую можно потрогать, прицениться к ней и купить. Не одну, так другую. Если располагаешь нужной суммой. Она, промелькнув раз в жизни и полыхнув синей молнией в мозгу и сердце, вдруг исчезает - чаще всего безвозвратно. Понятно, что она необыкновенна. Ее трудно объяснить. Она не имеет прикладного значения. Зато, может быть, определяет все, что будет дальше.

И впрямь Омар захворал. Он умолк до самой Бухары. И Бухару не пошел смотреть, когда караван, переправившись через Джейхун, добрался до нее, благословенной. Он лежал в караван-сарае на тощей подстилке и заклинал:

- Кто ты? Где ты? Отзовись!

***

Время и расстояние. По воздействию на человека они сходны. Время лечит горе, притупляет в памяти пережитое - расстояние тоже. Лишь несколько дней назад ты находился среди других людей, жил другой, старой жизнью, а сегодня - ты сам уже другой. И все, что было, было как будто во сне. Примерещилось. Зато впереди - весь белый свет.

Видать, что-то есть в той извечной тревоге, в щемящем том беспокойстве, которое гонит степной кочевой народ по земле. Вперед! Не оглядывайся. Как заманчиво, как странно звучат слова: уйти - и не вернуться. Он уехал. Мы больше не увидим его никогда...

Никогда!

***

Вдалеке, в синей дымке, как исполинское судно, разрезающее отвесным носом голубовато-зеленые волны, вставал Самарканд, как бы плывущий через море кудрявых рощ и садов, тучных полей.

Уплатив у ворот медную монету, Омар с караваном попал на базар. Именно здесь он найдет судью Абу-Тахира. Самарканд побольше Нишапура, многолюднее. Оголтелый гвалт городской, оглушив, придавил Омара к земле. Сколько тут чужого, пришлого народа. Греки. Евреи. Армяне. Цыгане. Откуда их занесло? Эх, судьба! У него - двоякое чувство: и радость оттого, что попал в этот славный город, и страх перед неведомым, темным, что еще предстоит испытать.

И тут же - тоска, внезапно ожегшая грудь изнутри. По дому родному, далеким родным - и, конечно, по навсегда утраченной Ферузэ. Или - по дикой женщине? Которую он прозвал, вместо неблагозвучной "нас-нас",- Занге-Сахро, Колокольчиком пустыни.

Надоело тебе повседневно-привычное, ты устал от отвратно-знакомых лиц - попробуй удрать на край света: узнаешь, каково без них. Похоже, есть в человеке что-то такое, чего не могут заглушить ни время, ни расстояние.

Омар не спешил расспросить прохожих, где живет АбуТахир Алак. Он не смел. Как он появится, грязный с дороги, в бедной одежде, перед главным судьею? Надо в баню, что ли, прежде зайти. И Омар потащился в баню, разглядев издалека дым над низкими куполами. Но дойти до нее ему не довелось. Застрял у книжных рядов. Сколько книг, боже мой! Эх, будь он богат...

- "Книга исцеления",- услышал приезжий голос торговца.- Есть "Книга исцеления", великий научный труд несравненного Абу-Али ибн Сины.- Продавец говорил негромко, с оглядкой,- не такой был человек ибн Сина, чтоб кричать о нем на весь базар.

У лавки тотчас скопилась кучка людей - спокойных, с умными глазами, в небогатой, но чистой одежде. Книгочеи.

- "Книга исцеления"...

- Исцеления чего?- спросил веселый толстячок, явно чужой среди них.

- Души от ложных представлений,- сухо ответил высокий худой человек.- Вовсе не брюха, раздутого от обжорства. Брюхо болит - читай "канон врачевания".

- А! Брюхо не болит, а душа - болит. Ей как раз не хватает духовного лекарства.- И продавцу:- Сколько?

- Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только - тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару.

"И здесь на Абу-Али запрет?- огорчился молодой Хайям.- Если человека за ум преследуют на родине, то что же оно такое - родина?"

Он знал, конечно, что ибн Сина - из Бухары, но ведь Самарканд с нею - в одной стране.

- Даю три с половиной,- предложил один из толпы.

- Четыре дирхема,- накинул другой.

Омар потускнел. У него оставалось четыре даника, то есть всего две трети дирхема. С такими деньгами и думать нечего книгу купить. Обидно, хоть плачь.

- Кто больше?

Заминка. Четыре дирхема - и то уже крупные деньги. На них можно безбедно прожить столько же дней. Пожалуй, никто больше не даст.

- Четыре дирхема - раз; четыре дирхема - два; четыре дирхема...

- Пять!

- Продано!- объявил торговец.

Зависть и возмущение. Низенький толстый человечек в рваном халате, босой,- тот самый, душе которого спешно потребовалось духовное лекарство, горделиво выпятив круглую губу, завернул тяжелую книгу в большой алый платок и пошел, задрав нос и переваливаясь, через толпу огорченных соперников. Неудачники, скрепя сердце, почтительно расступились. Человек, способный покупать дорогие книги, важный, видать, человек. Хоть он и в рваном халате. Наверно, скупой ростовщик, которому жалко тратиться на одежду и обувь.

Проходя мимо Омара, стоявшего позади всех, удачливый покупатель заметил слезы на его глазах - и снисходительно усмехнулся. Омар, расстроенный, поплелся прочь, совсем забыв о бане.

Ах, будь он богат... Но богач, как водится, явно без толку тратит огромные деньги: на еду обильную, одежду, ковры, дорогую посуду и равнодушно проходит мимо книг. Зачем они ему? Бедняку тоже не до книг: набить бы живот чем-нибудь. Кто же тогда покупает книги? Ученые да голодные школяры, которым тем паче негде взять пять дирхемов? Что же, выходит - люди зря пишут книги? Напрасный труд?

Несчастный писатель! Сутулясь над бумагою с утра до вечера, наживая горб, слепоту, работая до грома в ушах, до боли во всех суставах,- будто бревна весь день таскал,- он, чудак, наверное, думает перевернуть своей книгой весь мир. Она же, никому не нужная, а кому нужна - недоступная, валяется на базаре, пылясь на циновках книжных рядов.

Обычно книгу, надеясь на награду, посвящают видному лицу: хану, шаху, правителю округа. Но куда легче книгу написать, чем пристроить ее! Фердоуси, отдавший двадцать пять трудных лет великой "Шахнамэ", так долго ждал признания, что, когда караван с царскими дарами уже входил в Туе через одни ворота, то из других как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле...

Лучше быть хлебопеком. По крайней мере, с голоду не умрешь. Кто и зачем придумал грамоту? От нее - только беда, и прежде всего - самому грамотею.