Степан Злобин - Пропавшие без вести 2

Все молчали. И что им было сказать? Какие найти слова? Какую выдумать месть?!

Во всех, кто слушал этот рассказ, было довольно ненависти, все они жаждали мести, но все-таки ведь ребята подняли носилки, которыми был прикрыт Митя, все-таки у них на глазах расстреляли вторично Митю Семенова, все-таки по приказу немцев они своими руками зарыли яму, в которой видели эту живую руку всем им родной безымянной девушки в синенькой кофте...

Когда Емельян снова сидел на ночном дежурстве в этом огромном зале, наполненном стонами, Сашка-шофер подошел к нему, молча дал закурить и, придвинувшись близко, внезапно сказал:

— Я, отец, за вас к больным подходить буду вместо Андрея, а вы, понимаете, за свое... Тетрадку вашу принесть? — спросил он.

— Ты как узнал? — удивился Баграмов.

— Андрей успел сказать Ваське-старшому, а тот, понимаете, вам не посмел, мне сказал...

— Принеси.

Сашка принес тетрадь, положил.

— Знай пиши, а уж мы тебя соблюдем, отец! — обещал он.

Баграмов знал уже, что теперь делать. Он должен был оправдать то доверие, которое ему оказал расстрелянный фашистами коммунист-подпольщик Андрей, а значит, и те, другие, которые с ним расстреляны, и те, что остались в живых, — ведь остались еще миллионы! Баграмов был убежден, что это доверие партии и ее приказ. Он вырвал лист из середины своей тетради.

«Советские люди», — написал он в заголовке. Рука от волнения дрожала. «Газета пленных бойцов. Орган советской совести и непродажной чести», — добавил он.

«Андрей, Андрей, пекарь казанский, расстрелянный красноармеец Андрюшка, спасибо тебе за ясную мысль! За то, что ты указал мне путь к настоящему делу!» — думал Баграмов.

Нескольку минут он сосредоточенно размышлял, и вдруг его карандаш побежал по бумаге.

Емельян писал. Слова были газетные, может быть стертые и плакатные, но как они жгли его самого! Он писал о необходимости сплочения советских пленных, об уверенности в победе Красной Армии над фашистами, о советской ноте ко всем державам в защиту советских военнопленных в Германии и о том, что Родина их не забыла и не отвергла, о партизанах и о побегах из лагерей к партизанам.

Когда наступило утро, Сашка-шофер подошел.

Баграмов подал готовый листок. Сашка молча читал, сдвинув брови.

— Крепенько домучилось! — одобрил он, складывая листок, и по-хозяйски убрал его в карман гимнастерки.

— А дальше что? — спросил Емельян.

— Дальше его другим почерком перепишет один человек, по отделениям пустим, другую — в рабочий лагерь, они сумеют и в город отдать, а «те» уж знают, что делать. Не нам учить! — Сашка тряхнул головой — Ты думаешь, всех расстреляли? — внезапно переходя на «ты», уверенно усмехнулся он. — Руки коротки! Не расстрелять, не повесить нас всех!

«Нас!» — повторил про себя Емельян и ощутил, что с этой минуты он участник большой и трудной борьбы, а не просто пленник, покорно влачащий рабскую долю.

К следующему вечеру крохотная газетка возвратилась к Емельяну, от руки переписанная четким печатным шрифтом. Слова, с которыми она обращалась к читателю, показались Баграмову как бы совсем не его, а новыми, жгучими, смелыми, вливающими бодрость...

— Пусть идет по народу, — шепнул Сашка и посмотрел на Баграмова так, словно понял его ощущение. — Если дойдет к кому надо, ее напечатают. Типография все же осталась цела... как я слышал, — добавил шофер.

Раскрытие связи пленных с партизанской организацией в городе взбесило фашистов. Кроме того, что они расстреляли группу гражданских людей и военнопленных на лагерном кладбище, они опять на телеграфных столбах по городу повесили тридцать человек заложников из местного населения.

Рабочие, которых гоняли из лагеря на работы, рассказывали, что город, и до того малолюдный, теперь будто вымер.

На неделю-другую все слухи о фронте, о партизанах заглохли. Никто не приносил в лагерь ни табаку, ни добавочных продуктов питания... Когда по вечерам возвращались рабочие команды, их коротко спрашивали: «Висят?» — «Угу», — сумрачно и односложно отвечали рабочие или молча кивали головами.

Но вот из лагеря, отстоявшего километрах в пятидесяти от города, прибыла в лазарет группа цинготных.

Они поступили в лазарет в дежурство Варакина, и Баграмову поручили составить список прибывших, осведомить новичков о распорядках лазарета и выдать старшому ведерко и черпачок для раздачи пищи.

Пока составляли список, пока закурили, Баграмов рассказывал прибывшим о врачах, фельдшерах и санитарах, о недавнем расстреле, и молчаливая настороженность, какой всякий раз в фашистском плену сопровождалось знакомство, была нарушена.

Старшой, выбранный больными для наблюдения за порядком и для дележки пищи в палате, наедине рассказал Емельяну о том, что творится в ближних районах. Говорили, что партизаны повесили девяносто немцев по дорогам и расклеили объявления, что за каждого убитого мирного жителя будут вешать троих оккупантов.

Сам старшой не видал повешенных гитлеровцев, но слышал, что в этих районах немцы не смеют ездить без пулеметной охраны и броневиков, что верстах в тридцати от города партизаны стоят по лесам отрядами, а в пятидесяти-семидесяти километрах — уже полками...

В частности, тот обоз, в составе которого привезли цинготных, был составлен из тридцати машин; впереди него шел броневик, а в машинах стояло несколько пулеметов...

Эти слухи мгновенно разнеслись по всем отделениям лазарета и вдохнули надежду. Многим теперь представлялось не так уж сложным пройти пять рядов колючей проволоки: какой-нибудь час смертельного риска, а дальше — воля! Дальше — поди нас ищи по лесам!.. И руки уже сжимали воображаемые гранаты и рукоятки наганов.

— Пора готовиться, Саша, — сказал Емельян Сашке-шоферу.— А то подтянут карательные войска, ототрут от города партизан, тогда будет труднее.

— На час опоздать — и в год не воротишь! Знать, пора поворачиваться! — поддержал Баграмова и Волжак.

— Эх, отцы! Кабы Андрей, да Митя Семенов, да те, кого тогда с ними убили, — весь лагерь ушел бы в лес! Ну, крепись! Завязался с волей еще один узелок. Невелик, да крепко затянут! Успеем, уйдем, отец! — уверенно заключил Сашка.

— Скоро? — с надеждой спросил Баграмов.

— Погоди, в рабочий лагерь схожу, там скажут, — таинственно пообещал Сашка.

Шел май сорок второго года.

Тысячи людей за зиму согнал в могилу голодный отек, сжег сыпняк, задушили плевриты, прикончил туберкулез. Из лазаретных больных остались в живых после тифа и воспаления легких самые сильные и жизнеспособные. Все больные, уже способные подниматься с коек, с помощью санитаров, а то и сами помогая друг другу, теперь спускались в лазаретный двор погреться на солнышке, веря в его целящую, творную силу. Они расстилали наземь изветошившиеся шинелишки и долгими часами лежали и сидели, недвижные и бессильные, вовсе молча или вяло ворочая языком, чтобы поделиться далекими воспоминаниями. Эти нечеловечески бледные люди были подобны картофельным клубням, промерзшим за зиму в плохо укрытом подвале: в безжизненных белесых ростках, которые все-таки появились, гнездятся какие-то признаки жизни, но клубни превращены в осклизлую, бесформенную массу, и, кто его знает, смогут ли они продлить жизнь зародышей, пока она поокрепнет...