Степан Злобин - Пропавшие без вести 2

— Да, брат, дешевая жизнь тут советского человека! — горько сказал Трудников.

— Как думаешь, Пимен Левоныч, ведь должна же тут быть комсомольская организация? — внезапно спросил Иван.

— Да-а... комсомольцев, конечно, тут хватит! Небось и на этой тележке есть комсомольцы: видал, молодые какие! — сокрушенно кивнул алтаец в сторону похоронной платформы. — А насчет комитета... кто его знает...

— Нет, должен быть! — убежденно сказал Балашов.— Только трудно найти вот...

— Если есть, так он сам тебя сыщет, — ободрил алтаец.— А нету — так на то ты и сам комсомол, сам подбери, кого надо. Чего тебе дожидаться!

Когда они возвратились в барак, тут были фельдшер и врач, которые опрашивали больных, раздавали лекарства, делали перевязки. Балашов разыскал рыжего Антона, который лежал на нарах, безразлично застывший, почти безжизненный, под своим куском солдатского одеяла, покрытым ссохшейся глиной. Иван указал на него врачу.

— Сейчас и возьмем его,— сказал фельдшер. — Да тебе бы и самому-то с ним вместе бы в лазарет! — заметил он, критически осмотрев Ивана.

— Ну что вы! Я-то еще во-он какой! — «молодецки» возразил Балашов, не желая опять на лазаретную койку.

Дня три вслед за этим Иван вместе с Пименом Трудниковым выходил на работу. Труд был тяжел, но Балашев ощущал, что он крепнет, — может быть, потому, что работавшим пленным все же давали дополнительное питание.

Иван привязался к Трудникову. Прямая простота этого задумчивого, сильного человека с темным лицом, с которого, должно быть, в течение многих лет не сходил загар, с глубокими, будто врезанными, морщинами и темной, с серебристою проседью головой, открытый и вместе пристальный взгляд его карих, глубоко посаженных глаз, широченные плечи, большие, рабочие, в налитых жилах руки — все внушало доверие Балашову. В спокойной выдержке Пимена он ощущал для себя подлинную опору. А опора была ему еще как нужна, чтобы не впасть в отчаяние и сызнова не «сломаться».

Однако же поговорить по душам им случалось не часто. Пока что Иван узнал, что Пимен Левоныч — сын алтайского старовера, сосланного на Лену и павшего во время известного Ленского расстрела рабочих. Сам Пимен с детства работал на шахте Анжерки, а в последние годы — в колхозе.

— Потянуло к земле, на дедовские поля? — задал вопрос Иван.

— Угу, — согласился алтаец, но в глазах у него мелькнула усмешка.

«Десятитысячник, коммунист!» — уважительно подумал Иван, однако не задал вопроса...

По воскресеньям в лагерях не было никаких работ, не проводилось и построений, и как раз в воскресенье выдался такой теплый день, как будто собралось назад лето.

Всех потянуло из барака наружу, прочь от скученности и сумрака.

Светило солнце. Иван с Левонычем выбрались за бараки, на пустырь, с весны поросший травою. За лето тут все было нагладко выщипано голодным населением лагеря, которое считало съедобной любую травинку. Но все-таки по плешивому песку пустыря ползали упорные охотники, ломкими, заскорузлыми ногтями выковыривая из почвы причудливые раскорячки корешков, чтобы из них сварить себе «суп»... Только у самой колючей ограды, в зоне, в которую было запрещено входить пленным, оставалась еще полоса чахлой осенней зелени шириной в десять метров, окаймлявшая лагерь.

Друзья прилегли под едва пригревавшим солнцем. Иван разулся. Отечные ноги ощущали блаженный отдых. Иван слушал неторопливый рассказ Трудникова про Алтай, про колхоз, в котором, как понял Иван, он был до войны председателем... Внезапно ударили выстрелы. Иван вскочил, обернулся. Все бывшие на пустыре обернулись в одну сторону: близ проволоки на зеленой невыщипанной траве запретной зоны недвижно лежали два человека...

— Добрались до травки! — со слезами и злостью воскликнул кто-то.

— Господи! До чего дошло — за щипок травы убивают!

— Фашисты! Чего же ждать! Злоба в них на весь род человеческий! — раздавались вокруг голоса.

Только спустя минут пять, когда молчаливая, мрачная толпа пленных собралась в некотором отдалении от убитых, появились немецкий фельдфебель, пленный врач и два санитара с носилками, чтобы поднять трупы.

— На десять дней домой в отпуск поедет теперь солдат,— сказал алтаец, провожая взглядом носилки.

— Не на десять, а на двадцать: двоих убил! — заспорили знатоки немецких приказов.

— Вот так-то, Иван, фашисты своих человеков в зверей превращают! — заключил алтаец.— А были ведь немцы люди как люди, не хуже, скажем, французов, американцев, китайцев... Пойдем в барак. И солнце уж больше не светит! — добавил Пимен, хотя солнце на небе сияло по-прежнему.

Заняв уголок у окна барака, прямо под Балашовым, примостился часовщик. Он в один день с Иваном прибыл с востока, из оккупированной немцами части СССР, но, казалось, чувствовал себя тут старожилом. Привычно пристроив складной верстачок, который принес с собой, он повесил аккуратно написанную тушью и застекленную вывеску на двух языках — сверху крупно по-немецки: «Uhrmacher», а внизу мелким шрифтом по-русски: «Часовщик». Протерев запыленные стекла окна, он застелил свой верстак где-то добытой белой бумагой. Может быть, аккуратность была привычкой его профессии, а может быть, он разбирался не только в механизмах часов, но также и в психике гитлеровцев, расположение которых больше всего привлекала внешняя аккуратность.

Вставив в глаз лупу, часовщик в первый же день деловито, засел за работу. Комендант, переводчик, полицейские, повара понесли к нему часы для оценки, проверки, регулировки, ремонта.

Часовщик сидел, повернувшись ко всем спиной, слегка сгорбившись и погрузившись вниманием в свои колесики, шестерни и пружинки. Ивану нравилось наблюдать с «верхотуры» немного курносый, сосредоточенный, большелобый профиль его чуть склоненной набок головы. В общем скопище отверженных душ, томившихся нудностью голодного безделья, он казался каким-то совсем особым созданием, вызывавшим уважение окружающих. Балашов даже как-то стеснялся лишний раз слезать со своих верхних нар, чтобы не нарушить его занятий.

Нудный шум секции с бесконечными рассказами и пересказами о первых месяцах войны — об окружениях, прорывах, «клещах», «котлах» и «мешках», в одном из которых каждому довелось попасть в плен, — словно бы не касался только этого занятого человека.

Но вот его словно прорвало — он неожиданно повернулся всем телом, перебросил ноги через скамейку и сел спиной к своему верстаку.

— Послушать всех трепачей — так можно подумать, что в нашем бараке последняя рвань собралась, ни одного настоящего человека! — неожиданно резким и громким тенором прокричал часовщик на все помещение. — Все только и делали, что отступали, бежали, тик а ли, драпали, улепетывали, удирали, винта нарезали. Никто не лупил фашистов!..