Георгий Катков - Февральская революция

Николай II был в положении капитана, который считает, что его долг — оставаться у штурвала, даже если ясного и определенного пред­ставления, куда плыть, у него нет. Для царя "оставаться у штурвала" – означало сохранить прерогативы самодержца в назначении министрами тех лиц, которым он доверял. Этой ответственности он не хотел делить ни с кем, даже, как правило, с женой. Основным качеством тех, на кого падал выбор, была преданность. Под этим разумелось гораздо больше, чем верная служба. Требовалось абсолютное повиновение. Добавочное преимущество создавало отсутствие каких бы то ни было твердых политических убеждений, которые могли прийти в столкновение с мнением самого царя (он мотивы своих решений приводить министрам отказывался). В такой атмосфере конфликт между честолюбивыми, умными, самоуверенными людьми и их государем рано или поздно возникал неизбежно, но таков и был характер отношений царя со многими его министрами.

Во время войны, однако, Николай II, будучи Верховным Главнокоман­дующим, впервые имел тесные деловые контакты с людьми, постоянно занятыми решением проблем жизненной важности, с людьми такого профессионального уровня, который освобождал их от произвола царских решений. Ибо царь безусловно сознавал пределы своих возможностей. Хоть генералы и склонны вообще винить высшее начальство в неудачах военных операций, никто из подчиненных Николая II не мог пожаловаться, что он вмешивался в решение вопросов чисто военных. И несомненно Гучков и его политические соратники проявили немалую ловкость, сумев вовлечь генералов, большей частью против их воли, в свою борьбу, - ими пользовались как средством нажима, они добивались (без особого энтузиазма, но тем не менее открыто) тех уступок, которые требовались. Рассказ Гурко об аудиенции 14 февраля и поведение главнокоманду­ющих в первые дни марта показывает, что Гучков хитро и обдуманно приводил генералов именно к такой позиции, в которой они были ему нужны, когда он, сочтя все легальные средства нажима использован­ными, готов будет применить неконституционные методы, чтобы силой добиться своего.35

§ 9. Возвращение генерала Алексеева и государя в Ставку.

Закулисные маневры Гучкова заставляют задуматься о том, почему в середине февраля 1917 года Алексеев вернулся в Ставку, и тем более — почему неделей позже отбыл из Царского Села в Ставку царь.

Алексеев отсутствовал по болезни в течение трех месяцев, и хотя состояние его как будто улучшилось, он не был вполне здоров. Но если Алексеев надеялся лично руководить намеченным к весне наступ­лением, то у него были все основания поспешить с возвращением в Ставку. Он знал, что Гурко принял меры к перетасовке армии, с тем чтобы на треть увеличить количество фронтовых дивизий.36 Алексеев не одобрял этих мер. Возможно, что возвращение в Ставку, казавшееся преждевременным вследствие его нездоровья, было вызвано необходи­мостью остановить реформу Гурко и заняться разработкой предстоящих весенних операций.

Через неделю после того, как Алексеев вернулся в Ставку, из Цар­ского Села отбыл в Могилев царь. Из имеющихся источников неяс­но, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия." Это обстоятельство обретает известное значение в связи с показанием Гучкова Муравьевской комиссии, что дворцовый переворот намечался на март и что для осуществления его предполагалось захватить император­ский поезд по дороге между Петроградом и Могилевом. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана царю) вестью подготовки к перевороту? Во всяком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке, как будто, не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. Нет также указаний на то, что правительство, то есть Совет министров, или персонально кто-либо из министров, возражал против отъезда в Могилев. Напротив, министр внутренних дел Протопопов щеголял агрессивной самоуверенностью. Несмотря на все более тревожные донесения начальника петроградского охранного отделения Глобачева, Протопопов считал, что сумеет справиться с любыми демонстрациями с помощью полиции, используя, если понадобится, в достаточном количестве находящиеся в столице войска.38

Совершенно обратно тому рисовалась обстановка генералу Спири­довичу, о чем свидетельствуют оставленные им и изданные посмертно воспоминания.39 Приехав в Петроград во второй половине февраля, он окунулся в атмосферу ходивших по всему городу слухов, но нигде они не изобиловали в таком количестве, как в управлении тайной полиции, где тогда у него было много друзей и знакомых. Спиридович описывает опасность сложившейся в Петрограде ситуации и совершенную неспо­собность министра внутренних дел, пребывавшего в состоянии непонятной эйфории, с этой ситуацией справиться. Спиридович видел дворцового коменданта Воейкова40 и предупреждал его, что при создавшейся конъюнктуре государю опасно покидать столицу. И действительно, в свете последующих событий отъезд императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшие последствия. Неудовлетворительность средств связи препятствовала обмену информацией между людьми, решения которых определяли ход событий. Не было никакой возможности контролировать надежность и точность поступавших из столицы в Ставку донесений — в ту пору, когда своевременная и полная информация была важнее всего. Отсутствие императора на сцене разыгрывающихся событий привело к совершен­ному непониманию между ним и его министрами, о чем свидетельствует последняя телеграмма Николая II, в которой он приказывает минист­рам оставаться на своих местах, в то время как некоторые из них уже скрывались. Более того, если бы император оставался в Царском Селе, то встреча с Родзянко, назначенная на 28 февраля, вероятно, состоялась бы и отвела политический ураган, готовый пронестись над Петроградом. И наконец, могло не быть гнетущих сорока почти часов пути через заснеженные равнины России, при том что каждую минуту события в столице принимали новый оборот; равно как могло не быть рокового личного вмешательства в драму со стороны генерала Рузского. Все это сказано не для того, чтобы утверждать, что исход февральского кризиса мог бы быть другим. Ни об этих, ни о любых других событиях историку нельзя писать с точки зрения "что бы было, если бы". Но историк не может также считать не относящимся к делу такой факт, как отъезд императора в Могилев; на общий ход событий он повлиял ничуть не меньше, чем, например, восстание роты Волынского полка 27 февраля.