Григорий Сковорода - БЛАГОДАРНЫЙ ЕРОДИЙ (аист)

Пишек. Что же ты умолк?

Еродий. Желание есть неугасимый огонь, день и ночь горящий. Дрова суть то все, желаемое нами. Эти горнила и эта бездна - угли огненные, курение дыма, восходящее до небес и нисходящее в бездну, пламенные волны вечно изблевывает сама сущность морской бездны и ширина небес всех. Тут-то прилично сказать Исидора слово: "О человек! Почему удивляешься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут-то удивись… если имеешь очи". О глубокое сердце человека, и кто познает его? О сердце и воля, беспредельный и бесконечный ад!

Пишек. Ведь же и твое сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокочет, пенится. Так ли?

Еродий. Содома ведь горит, курит и прочее, иначе неблагодарное сердце. Обо всех неблагодарных пишется: "Горе им, ибо по пути Каина пошли…" Но не все же суть сердца Каиновы. Суть и Авелевы жертвенники благовонные, как кадило дым, возвевающие в обоняние Господа вседержителя. Не знаете ли, госпожа моя, что пеларгиянский род мы, рождаемый к благодарности? Сего ради и благочестивые из людей нашим именем знаменуются (еродиос), ибо мы есть Божье благоухание. Не воздаем безумия Богу, тщательностью не ленивы, духом горя, Господу работая, упованием радуясь, скорбь терпя, в молитвах пребывая и всех благодаря, всегда радуясь.

Лишек. Разве же у вас благочестие и благодарность есть то же?

Еродий. Разве ж то не то же есть: благое чувствовать и благой дар за благо почитать? Благочестие чествует тогда, когда благодарность почтет за благое. Благочестие есть дочь благодарности. Благодарность же есть дочь духа веры. Тут верх… Вот вам Араратская гора!

Пишек. Признаюсь, друг, что сердце мое вынуждено дивиться сердцу, неописанной (по твоему слову) бездне. Оно мне час от часу удивительнее. Слово твое действует во мне, будто жало, выпущенное в сердце пчелой.

Еродий. Сего ради ублажаю вас.

Пишек. О чем?

Еродий. О том, что ваше желание, или аппетит, начал остриться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ пище. Как день солнце, так и это знамение ведет за собой здравие. Больной утробе мерзка есть еда самая лучшая и яд для нее. Здоровое же и обновленное, как орлиная юность, Господом сердце преображает и яд и сладкополезную трапезу. Какая спасительнее пища, как беседа о Боге? И все гнушаются. Что горестней есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда эта •превратность? Оттуда, что голова у всех болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умом заболевших и сердцем больных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке голова, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе бисер оный: "Сын, храни сердце твое!" "Сын, дай мне сердце твое!" "Сердце чистое создай во мне, Бог!" О блажен, сохранивший целой цену сего ценного камня! О благодарность, дочь Саваофа, здоровье, жизнь и воскрешение сердцу!

Пишек. Пожалуйста, еще что-либо поговори сердце. Очень люблю.

Еродий. О Бесполезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его наречены - "царские-священники".

Пишек. Для чего?

Еродий. Для того, что все прочие дела суть хвост, это же есть глава и царь.

Пишек. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Мню, что иностранное слово это.

Еродий. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по-эллински проведение времени. Сей глум настолько велик, что,нарочито Бог возбуждает к нему: "Упразднитесь и уразумейте"; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: "Поглумлюсь в заповедях твоих". Древле один только Израиль этой забавой утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, - псами и свиньями. Сей царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собой скуку и омерзение, кроме этого; больше же сказать: чем больше видится, тем живее рвется ревность и желание. Как только внутреннее открывается, так и множайшие и сладчайшие чудеса открываются. Не это ли есть сладчайший и несытый сон вечности? Мир несытый есть, ибо не удовлетворяет. Вечность несыта, ибо не огорчает. Сего ради говорит: "Сын, храни сердце твое". Разжевав, скажите так: "Сын, отведи глаза твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Туг делай наблюдение, тут встань на страже с Авваку мом, тут тебе обсерваториум, тут-то узришь, чего никогда не видел, тут-то надивишься и успокоишься".

Пишек. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?

Еродий. Для того, что все цены его не видя Сердце подобно царю, в убогой хижине и в ризе живущему. Всяк его презирает, А кому явилось величие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его лицом и беседой. Слово: "Сын, храни сердце твое" - сей толк и сок утаивает. Сын! Не взирай на то, что твое телишко убогая хижинка есть, и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. В хижине той и под убогой той одеждой найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, гору, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: "Поглумлюсь в заповедях твоих", - не то же ли есть, что сказать так: "Наслажусь твоим лицом, словами твоими, советами и повелениями"? Самое ведь величие его несказанно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль: "Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил ты меня". В древние времена между любомудрыми восстал вопрос сей: "Что ли есть наибольшее?.." О сем размышляли через долгое время, летом и зимой, ночью и днем. Породились об этом книги. Отдавалось от ученых гор по всей вселенной многое многих ответов и разноголосое эхо. Тогда-то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце… В этом столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя прозревший. Сей обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному миру сему, со златой головой его - солнцем. Злоба правде противилась, но о скалу вся разбивалась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: "Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего". О Боже, сколь не красива Музыка без святого духа твоего.' И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая тебя! Сего ради молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему не научил нас, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.