Фрэнсис Йейтс - Джордано Бруно и герметическая традиция

Найдешь ли ты мужчину, лучшего или хотя бы только подобного божественной Елизавете (diva Elizabetta), царствующей в Англии? Так как она столь одарена, возвышенна, находится под покровительством и охраною небес, пользуется их поддержкою, то напрасна была бы попытка принизить ее значение иными словами или силами. Разве есть среди знати кто-нибудь более героический, среди носящих тогу – более ученый, среди советников – более мудрый, чем эта дама, самая достойная из всех людей во всем государстве? [39]

Через много лет, отвечая венецианским инквизиторам, Бруно возьмет назад эти похвалы "еретическому государю":

Спрошенный: – Восхвалял ли какого-либо еретика или еретических государей, поскольку прожил так много времени в их обществе? За что именно восхвалял и с какими намерениями?

Ответил: – Я восхвалял многих еретиков, как и еретических государей. Но восхвалял не за то, что они – еретики, а исключительно за добродетель, которая была им свойственна. И я не хвалил их никогда как религиозных и благочестивых, не пользовался какими-либо подобными религиозными терминами. В частности, в своей книге "О причине, начале и едином" я восхваляю королеву Англии и называю ее божественной, но присваиваю это наименование не в качестве религиозного атрибута, а в виде известного рода эпитета, подобно тому как древние имели обыкновение давать их государям. Такой обычай существует в Англии, где я находился, когда писал эту книгу; там обычно дают королеве титул "божественная". Тем более могло прийти мне на мысль называть ее так, что она меня знала, ибо я постоянно была при дворе совместно с послом. Сознаюсь, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку и в особенности присваивая ей наименование "божественной" [40].

Более показательны, однако, чем это место из диалога "О причине…", похвалы Елизавете в "Великопостной вечере", о которых он не сказал инквизиторам. Там он сулит английской королеве бескрайнюю, мистическую всемирную империю. Здесь Бруно присоединяется к тому мистическому империализму (составлявшему часть культа королевы-девственницы), символом которого было ее имя "Астрея", то есть богиня справедливости золотого века, ставшая по уходе с земли созвездием Девы:

Я говорю о Елизавете, которая по титулу и королевскому достоинству не уступает ни одному королю на свете. По рассудительности, мудрости, благоразумию и по управлению с ней не легко может быть сопоставлен кто-либо другой на земле, владеющий скипетром… Если бы власть фортуны соответствовала бы и была равна власти великодушия и ума, следовало бы, чтобы эта великая Амфитрита расширила границы и настолько увеличила периферию своей страны, чтобы она, как ныне включает Британию и Ирландию, так включила бы другое полушарие мира, чтобы уравновесить весь земной шар, благодаря чему ее мощная длань полностью подлинно поддерживала бы на всей земле всеобщую и цельную монархию [41].

Применение к Елизавете, воплощающей в этом пассаже Единое в его функции правителя империи или вселенной, имени "Амфитрита" связывает, возможно, эту мистическую империю с той Амфитритой, которая в "Героическом энтузиазме", когда достигнуто созерцание божества в природе, предстает как источник всех чисел, всех видов, всех идей, как Вселенная-монада.

Более того, "Героический энтузиазм" связан с культом Елизаветы самыми неожиданными и тонкими способами. В посвящении Сидни королева появляется в качестве "той единственной Дианы", а про эпизод с девятью слепцами сказано, что он происходит в стране, "penitus toto divisus ab orbe" ["от всего отрезанной мира"], то есть на Британских островах, которые расположены "в лоне Океана, в груди Амфитриты, божества" [42]. А при описании просветления девяти слепцов в самом тексте связь с Англией и Елизаветой выражена еще отчетливее. Когда девять слепцов после всех странствий приходят на Британские острова, то встречают "прекрасных и грациозных нимф отца Темзы", среди которых первенствует одна, и в руках у этой Одной чаша открывается сама собой – зрение обретено, девять слепцов становятся девятью Просветленными [43]. Ясно, что та Одна, в чьем присутствии сама собой открывается мистическая истина, – это и единственная Диана, и Амфитрита, короче – "божественная Елизавета" (подозрения инквизиторов на этот счет были оправданны). То есть она и есть тот земной властитель, от которого Бруно ждет осуществления своего необычайного Завета.

Я полагаю, что "Героический энтузиазм" отражает еще одну сторону культа королевы. Я имею в виду то грандиозное возрождение рыцарства в ее царствование, которое выразилось в Турнирах Воцарения, когда рыцари представляли Елизавете свои щиты с девизами. В "Героическом энтузиазме" несколько эмблем, или imprese, даны в виде щитов, вносимых героическими энтузиастами [44]. Как я написала в другом месте, если кто-то захочет заняться тем неудобовразумительным смыслом, который можно извлечь из щита с импрезой на Турнире Воцарения, "то лучшим способом будет прочесть рассуждения Бруно о щите, скажем, с Летящим Фениксом и девизом "Fata obstant" ["Судьба препятствует" – в рус. пер.: "Противостоят судьбе"]; или с дубом и словами "Ut robori robur" ["Как силе сила" – в рус. пер.: "Силе противостоит сила"]; или – еще темнее – о щите, где только солнце, два круга и всего одно слово – "Коловращение" [ в рус. пер.: "Вращаясь, движется по окружности"]" [45]. Образность Турнира Воцарения задал Дивертисмент в Вудстоке 1575 года, темой которого был такой сюжет: слепой отшельник Гемет обрел зрение, оказавшись в лучшей стране мира перед лицом лучшего властителя [46]. Дивертисмент в Вудстоке был издан в том же 1585 году [47], что и "Героический энтузиазм". Как я написала, "возможно, Бруно, симпатизировавший, как видно из многого, культу Елизаветы, сознательно связал свои философские диалоги с рыцарским романом, сплетенным вокруг Королевы-девственницы" [48].

К английским рыцарям, придворным и королеве Бруно относился совсем не так, как к оксфордским "педантам", которые изгнали своих предшественников. Он, судя по всему, считал английское общество разбитым надвое – он был понят, был как у себя дома в самых потаенных закоулках королевского культа, но был совершенно враждебен другим сторонам елизаветинского мира. А что вхожесть Бруно в самые узкие придворные круги не была его личной выдумкой, ясно из того, что его поэтические образы отразились в самых заумных произведениях елизаветинской поэзии.

Всю тему влияния Бруно в Англии нужно исследовать заново и под совершенно новым углом зрения.

Так, как в Англии, Бруно никогда писать уже не будет. Хотя бы потому, что он ничего уже не напишет на итальянском, который был ему удобней, чем латынь. Дж. Аквилеккиа предположил, что в Англии Бруно писал по-итальянски под влиянием новых течений в английской науке и философии, использовавших живой язык [1]. А диалогическая форма, к которой он обращался в лондонских сочинениях (за исключением "Тридцати печатей", которые, кстати, написаны по-латыни), отвечала его выдающемуся драматическому дарованию. Он сознавал в себе этот дар и говорил, что выбирает между трагической и комической музой [2]. Хотя пьес он в Англии не писал, в диалогах есть блестящие, хотя и шутовские сцены – например, между педантами и философом в "Вечере". В Англии таланты Бруно развивались в поэтическом, в литературном направлении, возможно, потому, что это был последний благополучный период его жизни. Живя в Англии, он чувствовал поддержку и защиту – если и не самого французского короля, то уж точно французского посла, который, судя по всему, был к нему очень расположен и у которого он жил так благоустроенно, как, наверное, никогда в жизни. И, безусловно, Бруно вдохновляли горячие отклики на его идеи. Далее, несмотря на всю грубую толкотню на улицах [3], жизнь в Англии была гораздо спокойнее, чем в любой европейской стране, – что для Бруно служило еще одним поводом восхищаться "божественной Елизаветой":