Фрэнсис Йейтс - Джордано Бруно и герметическая традиция

Ее… счастливый успех, которым с благородным восхищением любуется наш век. В то время как Тибр бежит оскорбленный, По угрожающий, Рона неистовствующая, Сена окровавленная, Гаронна смятенная, Эбро бешеный, Тахо безумствующий, Маас озабоченный, Дунай беспокойный, Елизавета в тылу Европы блеском очей своих уже более 25 лет успокаивает великий океан, который, непрерывно сменяя прилив на отлив, радостно и тихо принимает в свое обширное лоно свою возлюбленную Темзу; она же, далекая от всякого беспокойства и неприятности, безопасно и весело движется, извиваясь среди зеленых берегов [4].

В октябре 1585 года Мовиссьер, французский посол, был отозван из Англии, и Бруно уехал вместе в его свитой. Переправа через Ла-Манш вышла неудачной – корабль ограбили пираты [5]. А когда путешественники приехали в Париж, стало ясно, что Сена действительно вскоре потечет кровью. Положение было крайне тяжелое. Гиз, при поддержке испанцев, уже мобилизовал свои силы; в июле 1586 года Генриху III пришлось заключить Немурский трактат, отменявший права, прежде дарованные гугенотам. Фактически король сдался Гизу и крайне реакционной католической Лиге, за которой стояла Испания. В сентябре происпански настроенный папа Сикст V издал буллу против Генриха Наваррского и принца Конде, в которой говорилось, что, будучи еретиками, эти члены королевской семьи не имеют прав на французский престол. Из-за этого шага война стала неизбежной. Проповедники Лиги оглашали Париж кровожадными проповедями, а неудачливый король все чаще затворялся ради молитв, появляясь на людях только в угрюмых покаянных процессиях. Итак, пока Бруно не было в Париже, ситуация резко ухудшилась, а это значило, что на королевскую поддержку он уже не может рассчитывать. Собственно, ухудшением ситуации был вызван и отзыв Мовиссьера – его место в Англии занял Шатонеф, сторонник герцога Гиза [6]. Прошли времена и для трапез во французском посольстве, и для загадочной любовной поэзии его обитателей. А Филип Сидни, которому эта загадочная любовная поэзия была посвящена, уехал из Англии через месяц после Бруно, чтобы сражаться с испанцами в Нидерландах, где в следующем году и был убит.

Венецианским инквизиторам Бруно сказал, что во время второго пребывания в Париже жил большей частью на собственный счет, и в обществе "людей, которых я знал" [7]. Эти скудные сведения были пополнены, когда упоминания о Бруно обнаружились в письмах Якопо Корбинелли к Джану Винченцо Пинелли [8]. Корбинелли, профессиональный ученый, выполнял самые разные поручения Генриха III и, возможно, был в более близких отношениях с королем, чем любой другой итальянец [9]. По распоряжению Пинелли Корбинелли посылал ему из Парижа отчеты о политике и литературе и поставлял ему книги и рукописи для великолепной библиотеки, которую тот создавал в Падуе. Преданный королю и его окружению, Корбинелли был противником Гизов и Лиги. Его переписка с Пинелли не только изобилует литературными и учеными вопросами, но еще и отражает политические и религиозные настроения характерные в конце XVI века для определенных кругов в Венето и во Франции. Эти круги, хотя и католические, ждали от Генриха Наваррского какого-то выхода из тупика, в котором оказалась Европа. Тесно связан с Корбинелли (и постоянно упоминается в его письмах) был Пьеро дель Бене, аббат Бельвильский, агент Генриха Наваррского [10]. Так вот, две книги, которые Бруно издал в 1586 году в Париже, посвящены этому дель Бене [11], из чего – а также из дружеских упоминаний о Бруно в письмах Корбинелли – можно почти с полной уверенностью заключить, что "люди, которых [он] знал" и с которыми он был в дружеских отношениях во время второго приезда в Париж, – это Корбинелли, дель Бене и их круг, иначе говоря, группа итальянцев, преданных Генриху III, заинтересованных в Генрихе Наваррском и его судьбе и связанных с Пинелли в Падуе. Как мы узнаем позже, Бруно, видимо, надеялся, что именно Генрих Наваррский начнет новую эру либеральности и терпимости.

Удивительным (хотя, если я сумела показать, что Джордано Бруно был вообще мало похож на остальных людей, то читатель, наверно, уже не удивится) эпизодом второго пребывания Бруно в Париже стал случай с Фабрицио Морденте и его циркулем [12]. Фабрицио Морденте изобрел новый циркуль, дававший, если к его плечам приделать некое устройство, "чудесные результаты, необходимые для Искусства, которое подражает Природе", – как заявляет сам Морденте в кратком описании, с приложением рисунка и чертежа, которое он издал в Париже в 1585 году [13]. Было сделано предположение, что циркуль Морденте был предтечей пропорционального циркуля Галилео Галилея [14]. Бруно знал Морденте, который тогда находился в Париже, и пришел от циркуля в восторг. Он говорил о нем со своим терпеливым слушателем, библиотекарем аббатства Сен-Виктор, назвал Морденте "богом геометров" и сказал, что поскольку Морденте не знает латыни, то он, Бруно, издаст его изобретение по-латински [15]. И он выполнил свое обещание с лихвой, написав четыре диалога о циркуле Морденте, в которых свысока заявлял, что сам изобретатель не понял смысла своего божественного изобретения во всей полноте – как понял его сам Бруно. Из писем Корбинелли нам известно, что Морденте – понятным образом – "впал в бешеную ярость" [16]; что он скупил тираж диалогов и уничтожил его [17](упустив два экземпляра – один полный и один неполный, дошедшие до нас); и что он "отправился к Гизам" просить поддержки против Бруно [18]. Последняя новость звучит страшновато, если вспомнить, что Париж был полон сторонников Гиза, вооруженных до зубов.

Чтобы понять этот эпизод, нужно вспомнить Бруно и Коперника в "Великопостной вечере": Коперник, достойный человек, совершил великое открытие и сам его не вполне понял, поскольку был всего лишь математик; Ноланец постиг истинный смысл чертежа Коперника, увидел в нем сияние божественного смысла, иероглиф божественной истины, иероглиф возврата египетской религии – одним словом, тайны, скрытые от жалких, слепых оксфордских педантов. Я думаю, что-то похожее случилось, когда Ноланец увидел циркуль Морденте и его чертеж.

В одном из диалогов Бруно превозносит Морденте до небес за то, что тот открыл нечто, чего не знали даже "любознательный Египет, красноречивая Греция, деятельная Персия и утонченная Аравия" [19]– набор древних традиций мудрости, по которому ясно, в каком направлении работала мысль Бруно. А в странном фрагменте "Сонное видение" ("Insomnium"), приложенном к этим диалогам, уже с первой фразы ясно, что, по мнению Бруно, это изобретение относится к "блуждающим светилам" и к "божественной Науке" [20]. Слово "наука" (mathesis) встречается и в диалоге с весьма необычным названием "Торжествующий простак" ("Idiota Triumphans") и очень знаменательно. Ибо "Наука", как нам известно по "Тридцати печатям", – это не математика, а одна из четырех "наставниц в религии", наряду с Любовью, Искусством и Магией [21]. На центральном месте в "Торжествующем простаке" стоит та идея, что в Морденте говорит "вдохновенное незнание", он и есть "торжествующий простак". И следует анализ двух видов вдохновения – одно посещает людей простых, которые вдохновенно изрекают то, что сами не до конца понимают, а другое приходит к тем, кто полностью осознает смысл своих вдохновенных речей [22]. С подобным рассуждением мы уже встречались в "Героическом энтузиазме", где посещаемые вдохновением простые люди уподоблялись Ослу, везущему святые дары [23]. Здесь сравнением служит валаамова ослица, и ясно, что такой вот ослицей и является Морденте. Затем Бруно переходит непосредственно к священной теме египетского культа – что это был культ "божества в вещах" и что так египтяне восходили к самому божеству [24].