Vlad - Русская Жизнь . Мужчина 270109

«Искренность. Наивность даже. Страсть. Вот что я тогда почувствовал», – Сережа, завсегдатай гей-бара в подвале на Тверской, уже «сильно на взводе», как сказала бы Пищикова, и от всей души снабжает меня подробностями своей инициации. Слова «инициация» он, конечно, не знает. Секс с мужчиной произошел случайно: парень с Севера, по дороге в Анапу, решил заглянуть на Красную площадь. Потом, за другими надобностями, в знаменитый туалет «под звездами» – возможно, самое мифологизированное место в советской гей-легендарике. Ну и там пошло-поехало. Сергею было тогда 35. Самые прекрасные, плодотворные годы жизни остались позади. С агрессивной жадностью он наверстывал упущенное. Сейчас Сережа выпьет еще одну и пойдет в танец, потом еще одну, еще, еще, еще: невероятно тяжело свыкнуться с мыслью, что в 45 лет ты уже никому, никому не нужен.

Очень позднее осознание собственной сексуальности, долгая дорога в дюнах, и все для того, чтобы понять, кто тебе больше нравится, недюжинные прыжковые усилия с ничтожным результатом – пожалуй, самое важное, что отличает нашего гомосексуала от европейского, американского, австралийского или японского. Есть, конечно, и другие нестыковки.

Десятилетиями загнанная в туалеты и какие-то странные места типа «Садко», сращенная с лагерной историей «опущения» и в результате зацикленная на разделении «пассив-актив», фактически упраздненном в Европе, гейская субкультура в России породила много уродства. В том числе лексического. Все эти «накормлю спермачком», «выдам дружка», «натяну по-взрослому в Печатниках», «раскрою задницу в Косино» не имеют никаких аналогов в английском, французском, немецком, испанском, итальянском языках «средневзвешенного» гея, не сидевшего в тюрьме и не собирающегося туда отправиться. Русский «средневзвешенный» гей как будто только что с зоны. С карикатурной его лексикой гармонирует карикатурная феминность – среди маскулинных западных геев такое давно не водится. «Стандартный» импортный гей – это широкие плечи, бритая башка, огромные мохнатые лапы, утрированная, картинная мужественность с рисунков «Тома из Финляндии».

Отчего-то, не пойму отчего, толерантность общества к гомосексуалам принято определять по наличию или отсутствию в стране гей-парадов. У этой теории есть две уязвимых точки. Во-первых, далеко не все геи разделяют мысль о необходимости публичного выражения сексуальности вообще. Большинство, да, большинство, не видят в своей ориентации ничего необычного, примечательного и достойного общественного внимания. Не считают, что гомосексуальность свидетельствует о повышенном эмоциональном тонусе или большей склонности к искусствам. Не воспринимают ее как преимущество или, наоборот, как недостаток. Гей-парад в этой системе ценностей не нужен, более того – он вреден, потому что привлекает интерес к тому, что, в сущности, совсем неинтересно и является личным делом каждого.

Во-вторых, есть страны, где гей-парады проводят, существует развитая гей-инфраструктура, а вот публичного одобрения или хотя бы безразличия к гомосексуализму нет. Такова, например, Эстония. Путеводитель по Таллинну стыдливо указывает, что в эстонской столице рады всем, но «публичные выражения чувств между представителями одного пола не приняты». То есть, держаться за руки, целоваться и каким-то другим образом проявлять нежность позволено только паре мальчик-девочка.

Что уж говорить о России. После того, как я написал для «Русской жизни» текст о полуночных ковбоях, гей-хастлерах, мне посыпались письма: какой вы смелый, Эдуард, я бы вот так не смог, чтобы под своей фамилией да такую тему. А дело-то тут, конечно, не в смелости, просто жаль было дарить такую размашистую фактуру анониму. Но не у всех столь развито авторское чувство собственности. Я поинтересовался у главного нашего бытописателя гейской жизни, отчего же он все время скрывается под псевдонимом, не пора ли приоткрыть, так сказать, забрало. И получил ответ настолько похожий на трогательный детский обман, что его и приводить-то здесь неловко. Меж тем известно, что любое публичное объявление о нетрадиционной сексуальной ориентации усложняет жизнь смельчака.

В свое время я был свидетелем разговора покойного ныне Андрея Черкизова с одним приятелем. Приятель удивлялся тому, что Черкизов совершенно не скрывал от своего водителя – нет, даже не свою ориентациию, а свой образ жизни, своих любовников, свои места на карте Москвы. Черкизов отвечал: «На хера ж мне тогда водитель, если от него надо еще что-то скрывать?» Но Черкизов такой был один, и жизнь его была, прямо скажем, не сахар. Но это была честная жизнь. Чтобы понять, какую позицию – по собственной воле или против нее – занимают остальные участники процесса, достаточно заглянуть на любой сайт знакомств. Познакомлюсь с кем? С парнем. Живу с кем? Женат. Фото? Нет. «Увидишь при личной встрече». Настоящее подполье. Огромная партизанская армия людей, тайком от жен мастурбирующих на Брэда Питта.

Не гей-парады, не число работающих в салонах красоты гомосексуалов и, разумеется, не возможность или невозможность показа по первому каналу шоу Бориса Моисеева определяет отношение общества к меньшинству. Когда позволяют обсуждать сладкие перверсии на специализированном сайте и предаваться плотским наслаждениям за железными дверями какого-нибудь «Бункера», это одно. И совсем другое, когда на вопрос «Как тут пройти в „12 вольт“», ты не рискуешь схлопотать по роже. It’s here, дорогие, поднимите глаза, велкам.

На обломках Берлинской стены

Подвиг и травма советской интеллигенции

Александр Морозов

Чем дальше мы уходим от советского, тем как-то яснее: советская культура была – это факт. Благодаря кино, она отчетливо воспринимается сегодня как некий стиль. Вот показали по ТВ «Большую перемену» – и сколько сразу хлынуло воспоминаний в блогах.

Совкультура была и есть, а вот все остальное советское – пропало. Или: быстро пропадает. Оно и понятно, потому что из повседневной жизни «советское» испарилось. И лишь иногда кто-то вскользь вскрикнет по поводу какого-нибудь «обслуживания»: «Хамство, как при совке!» Но каким было это «советское хамство» уже мало кто помнит, да и надо ли помнить… Или, например, «советское инакомыслие». Ох, это ведь такая специфическая вещь. Замучаешься описывать все нюансы этой социальной практики. И чем дальше, тем больше она выглядит вовсе не чем-то возвышенно трагическим, а каким-то фриковством.

Есть много сегодняшних «объяснительных схем» в отношении советского. Наиболее ярко они видны в документальных сериалах. Скажем, Сванидзе остается таким вечным журналом «Огонек», т. е. он смотрит на советское как на «личную трагедию каждого». Это, собственно говоря, просто продолжение советского интеллигентского взгляда на историю и культуру. Млечин опирается на какую-то шекспировскую (или маккиавелиевскую) концепцию. Он рассказывает о советском как о борьбе страстей, о жажде власти, о том, как людей неумолимо втягивает в конфликт. Настоящим культурологом оказался, как ни странно, простецкий Каневский – бывший майор Томин из «Следствие ведут знатоки». Его нынешний сериал о криминальном мире позднесоветского времени насыщен «историей повседневности». Каждым уголовным делом он пользуется для того, чтобы воссоздать какой-то специфический аспект советского как жизненной практики. Советская проституция? О, это совсем-совсем иная вещь, чем сегодня. Или советские валютчики. Советская торговая мафия. Советский дефицит. О каждой детали советского мира Каневский рассказывает так, как будто мы имеем дело с уже герметичной историей. А так оно и есть.