Vlad - Русская Жизнь . Мужчина 270109

Глобальной сверхдержавой Россия начала девяностых, конечно, уже (возможно, навсегда) перестала быть, но региональной сверхдержавой оставалась – какими бы независимыми ни были постсоветские государства, ведущего статуса России никто не оспаривал и российских интересов на постсоветском пространстве не отрицал. Шелов-Коведяев говорит, что все дело было в том, что постсоветские лидеры психологически воспринимали Бориса Ельцина как старшего среди них и потому распространяли уважение к нему на всю Россию. Россия же этим уважением воспользоваться не смогла.

– Уже в конце девяностых в Москве возобладала такая точка зрения: мол, куда они денутся? А деваться-то всегда есть куда. Для Грузии, для Прибалтики, то есть для стран, которые всегда были разменной монетой в отношениях между большими соседями, оказалось очень соблазнительно получить покровителей за океаном, хотя бы из тех соображений, что Америка далеко. Понятно, что это покровительство – химера и что политические элиты, особенно в Грузии, ориентированы вполне иждивенчески, то есть они хотят получать за свою лояльность большие деньги, которые никто им давать не захочет, но уже сейчас из-за этого «куда они денутся?» мы потеряли почти все. Шеварднадзе и даже Саакашвили приходили к власти при ощутимой поддержке из России. Бурджанадзе сейчас двигают без нашего участия – оказывается, можно без него обойтись.

Приход к власти в Грузии в 1992 году Эдуарда Шеварднадзе, невозможный без поддержки из Москвы, был, может быть, самой большой внешнеполитической неудачей раннеельцинской России.

– У Бориса Николаевича была иллюзия, что с Шеварднадзе, как с соратником по обкомовской работе, ему будет проще договориться. Что это иллюзия – стало понятно быстро, и Борис Николаевич, насколько могу судить, сильно по этому поводу переживал, хотя ни в каких действиях это не выражалось, он, когда надо, умел себя сдерживать.

Говоря о сдержанности Ельцина применительно к Грузии, Шелов-Коведяев имеет в виду борьбу Абхазии за независимость. МИД выступал против оказания поддержки абхазской стороне, полагая, что это ослабит позицию России в мировой политике, Минобороны, напротив, настаивало на максимальной поддержке абхазов – как военной, так и политической.

– То, что получилось в итоге – это был компромисс. В военных действиях со стороны России участвовали только добровольцы, поэтому Абхазия осталась независимой, и Россия из-за этого никак не пострадала, – говорит Федор Шелов-Коведяев.

В политике и на госслужбе Шелов-Коведяев был, в общем, случайным человеком. Специалист по античной филологии, увлеченный митинговой волной конца восьмидесятых («В политику меня позвала Галина Васильевна Старовойтова, так-то мне просто хотелось обсуждать происходящие события, потому я и пришел в „Демроссию“»), избранный в парламент по Сокольническому округу Москвы (обошел во втором туре журналиста Владимира Шахиджаняна, которого тоже поддерживала «Демроссия») и потом перешедший на работу в МИД, в роли чиновника он продержался ровно год.

– В августе девяносто второго я пришел к Бурбулису и сказал: «Знаешь, меня очень беспокоит, что большая часть наших ребят стала заниматься не тем. Пытаются участвовать в аппаратных играх, не понимая, против кого они играют – против обкомовских интриганов, которые съедят кого угодно. Вот увидишь, в ноябре съедят тебя, потом Егора (Гайдара. – О. К.). Это необратимый процесс». Бурбулис со мной не согласился, а я ведь только в последовательности ошибся – вначале действительно съели Гайдара, а потом уже Геннадия. Сейчас он работает в Совете Федерации, Шахрай – в аппарате Счетной палаты, хотя при их талантах это, конечно, совсем не та карьера, на которую можно было бы рассчитывать. Я заявление об отставке подал сам. Зачем держаться за кресло, если знаешь, чем все закончится?

После отставки Шелов-Коведяев вернулся в Верховный Совет, потом вместе с теми депутатами, кто не возражал против ельцинского указа 1400, работал в комиссии законодательных предположений при президенте, потом в каких-то коммерческих структурах, самая известная из которых компания «Разгуляй УкрРос», торговавшая продуктами питания. Сейчас работает (или, как сам говорит, «держит трудовую книжку») в Высшей школе экономики, преподает на факультете мировой экономики и мировой политики. Ему пятьдесят три года, мог бы где-нибудь работать по-настоящему, но говорит, что невостребованным себя не чувствует: «У меня двое маленьких детей и еще трое взрослых, какая тут невостребованность».

– Вспомните, как в 1947 году де Голль, который спас Францию и честь Франции, тихо жил в своем поместье, писал мемуары, вел передачу на радио и ни о чем таком не думал.

Я уже приготовился услышать, что Шелов-Коведяев сравнивает свою крохотную двухкомнатную квартиру в 15 минутах ходьбы от метро «Семеновская» с деголлевским поместьем, но он неожиданно переключается на «Демроссию», которая показала, что «политика – не место для слабонервных и обидчивых людей», потом на современную «Солидарность», которая «ходит и хамит, не понимая, что если хамить власти, то ничего не получится», потом оживленно рассказывает об очередных признаках скорой либерализации во власти – вот, например, на похоронах Алексея Головкова вице-премьер Жуков что-то такое неожиданное сказал про свободу, и, значит, скоро что-то изменится в лучшую сторону.

– С грустью смотрю на наших либералов и вижу, что нет среди них достаточной ответственности. Никто не понимает, что власть устроена так, что если хотите чего-то добиться – идите во власть и воздействуйте на нее изнутри.

Я тоже на эту тему много думаю, и у меня уже готов ответ Федору Шелову-Коведяеву: мол, как бы отнесся, скажем, академик Сахаров, если б ему сказали – иди работать в ЦК КПСС и воздействуй на партию изнутри. Или если Солженицыну такое сказали бы, – что бы ответил он?

– Да в том-то и дело, – отвечает Шелов-Коведяев, – что нет у нас в оппозиции ни Сахаровых, ни Солженицыных.

Ветераны демократического движения все разные, но способность к самооправданию у них, кажется, одна на всех.

С орловским выговором

Леонид Агранович о Москве 20-х и встречах с Мейерхольдом

Мы жили в Орле. У моего отца и деда было свое небольшое производство – они шили из сукна фуражки и шинели, и на орловском базаре у них была своя лавка. Отец и дед часто наезжали в Москву за сукнами, и потом они валиками стояли у нас дома: хорошо помню этот специфический, приятный запах, который всегда чувствовался, когда заходишь домой с улицы. Отец был старшим в семье, и должен был наследовать фирму, в связи с чем его не отправили учиться. Остальные мои дяди и тети, напротив, стали инженерами, бухгалтерами – все выбились в люди, и все жили в Москве.