Олег - Вепрь

«Начистоту?! - Меня переполняли досада и горечь. - Рановато будет нам с тобой начистоту беседовать, Гаврила Степанович Обрубков! Не такой ты еще чистый в моем представлении!»

- С Паскевичем? - удивился я, глядя ему прямо в глаза. - Нет. Я вообще никакого Паскевича не знаю.

Впервые за наше знакомство я солгал ему, но - только ему, ибо Анастасия Андреевна ни о чем меня не спросила.

- Но тебя видели с ним, - настаивал егерь. - Здесь деревня. Здесь все всех видят.

- Дайте-ка я попробую угадать. - Я ничуть не смутился. - Верно, речь идет о заведующем здешним увеселительным заведением? Да. Он приглашал меня на сеанс.

- Какой еще сеанс? - Лоб егеря, и без того изрезанный морщинами, совсем уже собрался в гармошку.

- Черной магии, - фыркнул я невольно.

- Ушла! - Настя порывисто обняла меня, коснулась губами небритой моей щеки и выскользнула из кухни.

Обрубков размял папиросу и закурил.

- Так что, Гаврила Степанович? - обратился я к нему язвительным тоном. - Не пора ли нам поговорить начистоту?

- Ты извини, Сережа. - Обрубков тяжело поднялся с табуретки. - Болен я. Нервы сдают.

- Болен его «чула», - пробормотал я рассеянно, вспомнив рукопись.

Гаврила Степанович сильно вздрогнул и пошатнулся, но овладел собой.

«Нервы у нас у всех, похоже, сдают, - подумал я мрачно, наблюдая, как он шаркает к полевой своей раскладушке. - Причем сдают одну дрянь. Знать бы, что в прикупе».

Колченогий стол Обрубкова накренялся всякий раз, как мы на него облокачивались. Если бы не моя врожденная сообразительность, он, наверное, накренялся бы еще лет сто. Я предложил подложить под ножку, не достающую до половицы, обрезок фанеры, за что Гаврила Степанович удостоил меня похвалы.

Настя была в усадьбе, и мы с егерем устроили мальчишник по случаю освобождения Пустырей от немецко-фашистских захватчиков.

- Они ведь как рассчитывали? - Гаврила Степанович подцепил на вилку соленый груздь и протянул мне всю композицию. - К ноябрю «Тангейзера» слушать в Большом. Обосрались.

- Или набойку можно сделать из кожи, - подкинул я свежую идею.

- Можно, - согласился Обрубков, разливая фиолетовый самогон по граненым стаканчикам. - Или в банку поставить. У нее дно толстое.

- Вагнер для них все равно что для нас Эшпай. - Граммов по триста мы уже выпили, и сравнительный анализ двух великих музыкальных культур давался мне относительно легко. - «Океан» даже глубже.

- Мы там свой закончили поход. - Егерь поднял стаканчик. - За победу.

За победу мы уже пили, но лишняя победа еще никому вреда не принесла. Этим она, как известно, принципиально отличается от поражения.

- А ведь его еще Риббентроп лично предупреждал. - Забывшись, я опять облокотился на стол.

- Или остальные три подпилить, - не сдавался Обрубков. - Если подпилить аккуратно, будет стоять как вкопанный.

- Ножовка в сарае. - Резонное мое замечание застало Гаврилу Степановича врасплох.

- А ближе нет?

- Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, - подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной В недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.

Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком «Эхо партизанской войны» в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.

- Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! - вскричал я, бросая заметку на стол. - Служили вы немцам иль нет?

- Служил, - прямо ответил егерь. - Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор - что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные - другое дело. Там - оперативный простор.

- Не понимаю. - Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики - это все пластинчатые грибы.

- Не понимает, - вздохнул Обрубков и скупо изложил мне обстоятельства гибели подпольщиков: - Готовилось наступление. По рации я получил приказ ликвидировать майора Битнера, начальника здешнего гестапо, лично ответственного за уничтожение тридцати заложников из крестьянства, а также за отправку более пятисот советских душ в ихний поганый фатерлянд. К нам, полицаям, особенного доверия не было. Штаб охраняли эсэсовцы. Ночью я снял часового. Дверь в кабинет Битнера оказалась приоткрыта, и я уже готовился исполнить высшую меру, как услышал краем уха разговор гестаповца с начальником штаба майором Цорком. Так я выяснил, что один из двух связников партизанского отряда - провокатор. Наутро агенту Битнера предстояло уйти в отряд и вывести его на засаду. До смены часового еще оставалось минут сорок. Тихо кончив Цорка с Битнером, я рванул в поселок, поднял с постели обоих связников - благо, что жили через дом, - отконвоировал к штабу и метнул за них гранату в окно канцелярии. А диверсантов расстрелял при попытке к бегству. Имею от командования Железный крест. Выпьем?

- Выпьем, - согласился я. - Лучше выпить. Это - лучше.

Когда Настя вернулась из библиотеки, мы с Обрубковым горланили балладу про есаула, который был чрезвычайно догадлив и отлично умел разгадывать самые запутанные сны.

- Хлеб-соль, панове! - Настя сбросила варежки, улыбнулась, и в избе как будто стало светлее. - О чем грустите?

- Не говори ей, полковник, - предупредил я Обрубкова. - Она развеселит нас. Она испортит нам все горе.

- Мы прошлое ворошим. - Гаврила Степанович дотянулся до настенной полочки, где сушились его папиросы.

Узкая полочка с папиросами напоминала мне пулеметную ленту.

- Ворошили, - исправил я глагол на другое время. - Теперь мы ворошим настоящее.

Повесив шубу среди охотничьих доспехов, Настя подошла к печке и положила обе ладони на ее оштукатуренную грудь. Жизнь там, видно, еле теплилась, и Настя укоризненно покачала головой.

- Поворошить надо, - дал я, как мне казалось, дельный совет. - Если пульс еще бьется - не все потеряно.

- Бьется в теплой печурке огонь? - воспрянул Гаврила Степанович. - Запевай!

В сарафане и дубленой безрукавке милая моя Настя выглядела куда соблазнительнее, чем городские чаровницы в импортных тряпках. Кончик ее медно-рыжей косы был схвачен шелковой лентой. Пока мы пели, Настя присела на корточки, открыла чугунную дверцу и заново взялась растапливать печь. Атласная лента опустилась вровень с полом, и Банзай попытался ею завладеть.