Олег - Вепрь

Так я себя успокаивал незатейливым хореем.

На обратном пути я завернул к долгожителю Сорокину, прикупив у торгующей на дому продавщицы Дуси пару бутылок по 0,7 и переплатив за них по двадцать копеек. Сорокин жил бобылем в конце верхних Пустырей напротив Настиного дома, так что мне до него пришлось махнуть еще около версты. Но, как говорится, для бешеной собаки семь верст - не крюк. И уж чего-чего, а бешенства мне хватало.

- Пароль умер, - сказал я, предъявляя неистребимый портвейн хозяину проломленного крыльца и двери со щелями, заделанными паклей. - Да здравствует пароль.

Минут через пятнадцать Сорокин уже выкладывал мне тайны мадридского двора.

Рекомендации, которые старый большевик щедро раздавал своим односельчанам, чем-то напомнили мне монолог Собакевича с его характеристиками в адрес жителей уездного города N.

- Шкурник. - Это про Алексея Петровича. - Жирует, гнида. Я таких одной левой раскулачивал.

- И Обрубков тоже?

- Что - Обрубков? - Дед сразу насторожился. Обрубков был единственным, кого он случайно или нарочно пропустил в своем выступлении. Обрубкова и еще Паскевича.

- У него как раз левой руки недостает, - заметил я. - Стало быть, тоже раскулачивал, да не хватило ему вашей сноровки. Вот и пострадал за голь перекатную, верно?

- Не верно! - Сорокин затолкал в беззубую пасть щепоть соленой капусты. - И Матвей Ребров - тот еще жук. Но - тайный. В носках у него облигации зашиты. Дуське вообще надо с конфискацией давать.

- Ну, а вепрь? - Я попытался зайти с другой стороны. - Он что, в самом деле неуязвим?

- Марксизм отрицает, - поморщился мой собеседник. - Неуязвимых у нас нет. Возьми того же Павлуху. С детства меня шпынял. Кому на брата пожалуешься? Ну и… А когда я женился, он сразу клинья к моей покойнице подбил. И вплоть до мобилизации. Но на фронте я волевую школу с отличием окончил.

Все, что происходило со мной и вокруг меня и Пустырях, казалось мне чудовищным абсурдом. Вообще - зачем надо было убивать Никешу? Из чувства мести? Глупо. Для Алексея Петровича - глупо. Сумасшествие, допустим, не лечится, но и спрос с дурачка иной, нежели чем со злодея. А татарина зачем? «Нет, здесь весомее причина», - предаваясь размышлениям, я почти уже не вникал в болтовню Сорокина, когда слух мой выхватил знакомую фамилию Унгерн.

- …И тут на передовой этот бес Унгерн со своими айсарами объявился. Аккурат у нас в сотне митинг шел. Да у нас ли одних?! Весь фронт митинговал! А тут он: «Кто сказал - повернуть штыки?!» Не успели дернуться, как в груди Шаповалова, рабочего из солдат и комиссара нашего, штык его собственной «моськи» торчит, а мы все под арестом. Еще в шестнадцатом было. Унгерн тоже неуязвимым считался. Погодя всю Монголию на колени поставил. До того как реввоенсовет к нашему доктору Обрубкова послал. А и то сказать: хочешь к своим? Докажи революции, что достоин.

- Какому доктору? - Прикусить бы мне язык, да все мы задней датой умны.

- Но Тимоха Ребров, конечно, хват! - Сорокин мигом перевел стрелки на местное время. - Брательника в погребе запер! У Гаврилы-то погреб с отоплением, как немецкий блиндаж, а Семен чуть в эскимоса на палочке не превратился!

Сорокин фальшиво хихикнул. Глаза его бегали. Оба мы понимали, что он сболтнул что-то лишнее, и я попытался его дожать.

- Ну, хорошо, - молвил я с напускным равнодушием. - И где же потом Белявский осел? Ужели в Пустыри его рабоче-крестьянская власть отпустила?

Долгожитель, задев локтем пустой стакан, расстроился окончательно. Сбор осколков сопровождали его причитания:

- Старый ты пень! Жена тебе - стакан с подстаканником, а ты, враг, что выкинул?! Жестяную тебе кружку на Первомай! И то много!

Взлохмаченная его седая голова вдруг перестала трястись. Сорокин застыл, словно каменный лев над Мойкой. Он думал. Я ждал.

- Сейчас покажу! - Очнувшись, он довольно резво метнулся к рассохшейся тумбочке армейского образца и предъявил мне подстаканник.

Мельхиоровый подстаканник фабричного производства с чеканным профилем Ленина-Сталина потемнел, наверное, вместе с будущим, каковое сулили его персонажи доверчивому народу.

- Могу Паскевичу про ветеринара вообще не говорить. - Изучив подстаканник, я вернул его хозяину. - А могу на тебя сослаться, дед. Что выбираешь?

- Христом Богом! - Сорокин чуть не заплакал. - Сергей! Христом Богом!

- Марксизм отрицает. - Я направился к выходу и спросил, уже не оборачиваясь: - Так вернулся помещик в Пустыри?

- Здесь он, - едва слышно пробормотал за моей спиной Сорокин.

«Заговаривается ветеран. - Перейдя на другую сторону улицы, я отворил знакомую калитку. - Но доктор сюда возвращался. Зачем? Ясно, зачем. В родные пенаты. Однако могилы его ни в склепе, ни на кладбище я не отыскал. А ведь искал. Тщательно искал».

Кладбище я изучил еще накануне, в ожидании следственной бригады.

Не представляя, каким образом мне удастся разговорить слепую ведьму, я в нерешительности топтался у двери. Настин пес Караул посапывал в своей будке. Надо же было так назвать пса. Караул славился исключительной среди местной собачьей публики молчаливостью. Только морозы выводили его из душевного равновесия, оттого и рычал он в нашу первую встречу. Летом же, по утверждению Анастасии Андреевны, «хоть святые образа из дому выноси, он ухом не поведет».

«Если у них с бабкой это семейное, то мое дело - дрянь». - Толкнув незапертую дверь, я прошел через сени в светлицу. Точнее, в темницу. Портьеры на окнах были плотно задернуты.

Голландская с изразцами печь распространяла вокруг тепло, хотя Ольга Петровна Рачкова-Белявская, кажется, не поднималась из своего кресла, с тех пор как потеряла зрение. А Настя не вставала с постели более суток. Значит, кто-то похлопотал. Я прикоснулся к самовару на столе с белоснежной скатертью. Самовар еще не остыл.

Лицо Ольги Петровны поворачивалось вслед за моими перемещениями. Я был уверен: она знала, что это - я.

- Извините покорно, что без доклада, и позвольте присесть. - Я зачем-то поклонился.

Черту бы она скорее позволила сесть. Я поставил стул напротив помещицы и устроился так, чтоб видеть на родовитом челе ее любую морщину, любую набежавшую тень. Вообще любую реакцию на мои вопросы.

- Разговор наш будет длинный и скучный, - произнес я, глядя в ее мертвые глаза. - Как романы Диккенса. Американские поселенцы когда-то читали их на ночь в семейных кругах.

Предмет одежды, который Ольга Петровна вязала с тех пор, как я очнулся после встречи с вепрем, обрел уже законченные очертания. Это был свитер цвета зрелой черешни с воротником под горло. Свитер лежал на ее коленях. Спицы теперь сменила игла. Старуха короткими стежками сшивала две половины шерстяной кольчуги внушительного размера. Кому сей наряд предназначался, я не представлял.