Эрнест Сетон-Томпсон - Зверь [сборник]

Именно здесь впервые в жизни он познал особенную радость: в одиночку пройти большую часть пути к великой цели.

В то время Ян все силы бросил на возведение своей хижины, почти позабыв про птиц и диких зверей. Таков уж у него был нрав: он был способен отдаваться лишь одной страсти за раз, зато отдавался ей со всем пылом.

Чем дальше, тем больше сердце Яна прикипало к его маленькому королевству, куда он теперь рвался всей душой. Однако единственное, о чем он осмеливался мечтать, — что когда-нибудь ему разрешат заночевать в его хижине. Там Ян мог бы жить идеальной жизнью — жизнью индейца, оставив все дурное и жестокое. Он мог бы показать людям, каково это — жить, не вырубая все деревья в округе, не загрязняя все ручьи и не убивая каждое встреченное живое существо. Он научился бы получать наслаждение от всего того, что способна дать человеку жизнь в лесу, и научил бы этому других. Хотя птицы и млекопитающие приводили Яна в восхищение, он не колеблясь застрелил бы кого-то из них, представься ему такая возможность, но вид срубленного дерева причинял ему невероятные страдания. Возможно, он осознавал, что новая птица взамен убитой появится очень скоро, а вот новое дерево — нет.

Ради реализации своего плана Ян приналег на учебу, ведь в книгах содержалось много полезного. Еще он надеялся, что когда-нибудь ему представится возможность взглянуть на рисунки Одюбона [12] Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) — американский орнитолог и художник-анималист, автор богато иллюстрированной книги «Птицы Америки». Рисунки из этой книги были весьма реалистичными, поэтому книгу «Птицы Америки», которую в быту называли «Птицы Одюбона», часто использовали в качестве определителя. и разрешить все свои птичьи сомнения при помощи всего лишь одной книги.

Тем летом нечто полезное в багаж дикаря добавил и новый одноклассник Яна. Этого мальчика нельзя было назвать ни добрым, ни умным; напротив, он был тупицей, а из пансиона, где он обучался ранее, его исключили за дурное поведение, однако перед этим он успел обзавестись там множеством достоинств, благодаря которым теперь его окружал ореол былой славы. Он умел завязать веревку множеством забавных узлов, издавать настоящие птичьи трели, а еще он говорил на особенном языке, который называл татни. Яна интересовало все это, но более всего — последнее. Он надоедал однокашнику просьбами и задаривал его, покуда не выведал секрет. Чтобы говорить на этом языке, в каждом слове лишь гласные следовало оставлять неизменными, согласные же — удвоить и между ними вставить «а». Таким образом «б» превращалось в «баб», «д» — в «дад», «м» — в «мам», и так далее, только вместо «й», «ь» и «ъ» нужно было говорить «йак», вместо «ц» — «цак», «ч» произносилось как «чак», а «щ» — «щак».

В качестве примера новичок привел фразу «рар-о-тат заз-а-как-рар-о-йак», которую можно было использовать, чтобы обеспечить себе блаженную тишину.

Этот язык был, по словам новичка, «ужасно полезен», чтобы окружающие не поняли, о чем ты толкуешь; и говоря так, новичок был прав. Ян много упражнялся и через несколько недель стал в татни весьма сведущ. Он справлялся с получающимися нескладными предложениями лучше своего учителя, и только ему удавалось вставлять в них ударения и гортанные звуки, которые придавали языку особенное, истинно варварское звучание. Он получал ни с чем не сравнимое удовольствие, болтая с новичком в присутствии других и упиваясь зрелищем пятидесяти восьми изумленных лиц, обращенных на них, — лиц тех несчастных, которые не владели языком загадочного племени татни.

Еще Ян соорудил себе лук и стрелы. Они были плохо сделаны, из этого лука невозможно было ни в кого попасть, но Ян ощущал себя индейцем, натягивая тетиву так, что стрела касалась его щеки, и это само по себе было развлечением.

Он сделал множество стрел с наконечниками из шинного железа [13] Шинное железо — железные заготовки с вытянутым прямоугольником в сечении, употребляемые на связи в каменной кладке, на стропила и на оковку водяных колес. Их легко можно было раздобыть человеку, не связанному с кузнечным делом. , которое мог обпиливать в дровяном сарае. Наконечники были изрезаны зубцами и зазубринами, обычными и двойными, так что стрелы выглядели устрашающе. Они казались невероятно, дьявольски жестокими и тем большее удовольствие доставляли своему владельцу. Ян называл их «военные стрелы» и время от времени запускал одну из них в дерево, смотрел, как она дрожит, потом говорил басом: «Тьфу ты, моя неплохо попал!» и мрачно радовался тому, как корчится воображаемый враг, которого он пронзил.

Еще Ян нашел старый кусок овечьей шкуры и смастерил пару плохоньких мокасин. Старый шпатель, выброшенный за ненадобностью, он наточил, чтобы превратить в нож для снятия скальпов; сперва его раздражало, что у будущего ножа имелся недостаток: желоб для разрезания стекла, но затем он вспомнил, что некоторые индейцы делали на оружии зарубки по числу убитых врагов, так что можно было вообразить, будто он уже успел открыть счет. Ножны Ян соорудил из обрезков кожи, оставшихся после изготовления мокасин. Немного акварельных красок, которые он выменял в школе, и осколок зеркала, вставленный в расщепленную палку, довершали образ индейца.

Когда Ян принимался наносить боевую раскраску, угрюмый индейский оскал на его лице сменялся выражением мрачного удовлетворения от того, как краски ожесточали его облик. Затем, с раскрашенным лицом, с пером в волосах, он гордо бродил по своему маленькому лесному королевству, тщательно собирая крохи знаний о жизни в лесу, которые он мог отыскать в книгах, постигнуть самостоятельно или позаимствовать у школьных товарищей.

Он приносил к своей хижине все диковинки, которые находил: изогнутые палки, перья, черепа, грибы, ракушки, старый коровий рог — все это интересовало его, хотя он сам не знал почему. Ян делал индейские ожерелья из ракушек, мешая их с рыбьими костями. Отращивал волосы, пускаясь для этого на разные хитрости, чтобы избежать ежемесячной стрижки, готовый даже расчесываться самостоятельно, хотя это и было противно, лишь бы материнские ножницы не коснулись его головы. Лежал часами, подставив лицо солнцу, чтобы придать ему правильный оттенок, и не было в его жизни ничего более тешащего самолюбие, нежели пренебрежительные замечания по поводу того, что он слишком загорел. Он пытался делать все как индеец: принимал позы настоящего индейца, ходил, старательно подгибая пальцы, обламывал ветки, чтобы отметить нужное место, определял время по солнцу и бормотал «Тьфу ты!» или «Пфуй!», когда встречал что-то удивительное. Особенно важны были в его игре презрительные замечания по поводу представителей белой расы, произносимые на предположительно индейском наречии. Среди любимых фразочек Яна были: «Тьфу ты, бледнолицые не есть хорошо!» и «Пфуй, бледная человека в лесу — как бледная поганка!»