Карли Соросяк - Меня зовут Космо

— Мне жаль, — наконец шепчет Макс. — Жаль, что так вышло с Роузи. Я точно так же отношусь к Космо, и поэтому… я не хочу больше участвовать в соревнованиях по танцам.

Дядя Реджи выпрямляется.

Слёзы текут по щекам Макса, собираются в уголках рта.

— Мы потратили всё это время… чтобы показать, что нас нельзя разлучать… а я почти разлучил нас навсегда. Да, я. Космо чуть не погиб . А я просто не могу… Я не хочу ничем рисковать, никуда идти, я не верю, что смогу придумать что-нибудь хорошее. Это я хотел участвовать в соревновании, а не Космо. Я просто потащил его за собой.

«Неправда!» — говорю я ему, вздрагивая на кресле. Я всегда хотел танцевать.

— Космо было очень весело на тренировках, — говорит дядя Реджи. — А сегодня произошёл несчастный случай. Ты любишь этого пса. Но я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Что значит «показать, что нас нельзя разлучать»?

Максу словно грязь набилась в уши. Он говорит и говорит, растерянный, всё более срывающимся голосом.

— Я понимаю, что звучит по-дурацки, но я так думаю. Я не могу… Я не могу гарантировать, что он не пострадает. По крайней мере, если он останется с Папой, я смогу с ним видеться. А вот всё это… я не могу.

Дядя Реджи прикусывает щёку.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы сам принимать решения. Но я надеюсь, что ты передумаешь.

— Нет, — отвечает Макс. И больше этой ночью он не произносит ни слова.

На следующее утро Макс молча съедает хлопья на завтрак. Мы возвращаемся в пляжный домик. Там его обнимает Мама, потом Папа. Он молча собирает чемодан. Когда начинается прилив, Папа запирает пляжный домик и бросает ключи в почтовый ящик. Мы впятером едем по почти пустым дорогам и смотрим, как из-за домов поднимается солнце. На полпути назад Макс упирается лбом в складки на моей шее, и дальше мы едем именно так.

В этот раз мы не останавливаемся, чтобы поесть буррито с говядиной. Я не высовываю голову из окна. Мои уши и губы не хлопают на чудесном ветру. Мы просто садимся в фургон, а через четыре часа выходим; останавливаемся мы только один раз, чтобы я сделал свои дела.

Мы приезжаем домой и вытаскиваем из багажника пляжные полотенца и мини-сёрфы. Потом разбираем чемоданы и раскладываем еду по шкафам. А Макс почти сразу ложится в постель. Я пытаюсь пойти за ним, сую нос под одеяло, тыкаюсь мордой в щёку. Даже гавкаю разок, но он, похоже, не слышит. Он натягивает одеяло на голову, и я тревожно кружусь на месте, пытаясь улечься. Но не могу. Сейчас нам нужно отрабатывать номер. Мы должны танцевать! Потому что у нас ещё есть время, чтобы исполнить наше коронное движение, выиграть соревнования и заполучить роль в кино.

Мы сможем остаться вместе, если попытаемся.

Та ночь тянется медленно. Мысли надвигаются и отступают, словно волны на берегу, мои глаза полузакрыты. Позже я слышу шум в гостиной и решаю размять ноги. Я вижу там Папу, сидящего на углу дивана. Он смотрит куда-то вдаль, как обычно делаю я, когда глубоко-глубоко задумываюсь. Потом его плечи начинают трястись, и я слышу, что он тоже плачет. Очень тихо. Инстинкт говорит мне подбежать к нему, уткнуться носом в ладони, но я останавливаюсь возле ночника. Чаще всего мне кажется, что я понимаю людей. Я понимаю, почему они ненавидят и почему любят. Но иногда бывают дни, когда я открываю для себя что-то новое — скрытую сложность. И она потрясает меня до глубины души.

Это меня тоже потрясает.

Потрясает — как же легко всё может развалиться.

Вернувшись в постель, я сплю, но урывками. Каждый раз, когда я переворачиваюсь, Мистер Хрюк дико визжит, и я никак не могу удобно улечься, сколько бы раз ни вставал, поворачивался и ложился. Макс и Эммалина тоже не могут как следует уснуть. Они много вздыхают, как и я, наполняя животы воздухом. Когда солнце наконец встаёт, у нас у всех красные, усталые глаза.

Я высовываю нос из комнаты Макса, ожидая почувствовать те же запахи, что и прошлой ночью: смятение, гнев. Но там пахнет только мягким лавандовым мылом, которым Мама моет руки, а ещё держится едва заметный аромат вчерашних сэндвичей. Сначала я думаю, что не спим только мы с Максом и Эммалиной, но вскоре я слышу шорох ног. Это Папа в своей комнате. Когда я тихонько вхожу, Мамы там нет — но на кровати лежит открытый чемодан.

— Эй, привет, парень, — говорит Папа, заметив меня.

Мне приходит в голову, что надо бы спрятать его ботинок. Или оба ботинка? Да, точно, оба ботинка! Без обуви он не сможет уйти! Идея полностью овладевает мной, и я начинаю лихорадочно бегать из угла в угол, ища что-нибудь, что хотя бы пахнет обувью.

— Эй, — говорит Папа. — Спокойнее, дружок. Спокойнее.

Но я всё равно мечусь.

В глубине души я понимаю, что Папа уйдёт — с ботинками или без них, с носками или без них, с галстуками или без них. Но что мне ещё делать?

Папа осторожно хватает меня за ошейник. Другой рукой он мягко касается меня — именно так, как мне нравится. А потом он прижимается лбом к моему лбу и шепчет:

— Прости, Космо. Мне очень, очень жаль.

Меня обволакивает его тёплый запах. Я облизываю его запястья, руки, чтобы сказать: «Всё хорошо» , хотя на самом деле всё не хорошо. Его нужно утешить. Я несу ответственность в первую очередь за Макса — но я вижу, когда кому-то рядом больно.

Он отпускает меня. Не зная, что делать, я сую нос в кучу его носков на кровати и несколько раз громко фыркаю. Папа забрасывает одежду в чемодан, а я не свожу с него взгляда.

— Не смотри на меня так, Космо, — говорит он, утирая нос. — Я знаю, это… В конце концов всё будет хорошо. — Он убирает последнюю пару носков, которую я не мог достать. — Будь хорошим псом.

Мне не нравится эта команда. Я всегда хороший пёс.

Чемодан щёлкает и закрывается. Кажется, что скрипит каждая половица, когда он уходит. Я медленно выхожу из дома вслед за ним, на подъездную дорожку, где ждут Мама, Макс и Эммалина. Папа долго молчит, потом говорит Эммалине и Максу:

— Я ненадолго уеду к Бабушке и Дедушке. Скоро увидимся. — Он целует их в макушки. — Люблю вас. Помните, я очень сильно вас люблю.

Скуля, я прижимаюсь к ногам Макса. Мы смотрим, как Папа садится в машину. Макс кладёт руку мне на голову и там её и оставляет. Я чувствую, как он перебирает мою шерсть, и я облизываю его пальцы, ладони. Я лижу и лижу, надеясь, что смогу прогнать грусть.

— Всё нормально, — говорит он, но я знаю, что убеждать в этом надо Макса, а не меня.

Я громко лаю. Папа высовывает голову из окна и говорит мне:

— Хороший мальчик. Оставайся тут.

Я чувствую, насколько серьёзны его слова. Оставайся. Оставайся с ними. Оставайся с ними, даже если я не останусь.

Машина выезжает со двора в туманном утреннем свете. Она проезжает мимо беличьих кустов и вороньих деревьев, поднимает пыль и плюётся выхлопными газами. А я всё обдумываю слово «оставайся» . У меня разве не должно быть выбора в таких делах?