Гавриил Колесов - Внук охотника

Кончилось мясо, которое они унесли с собой. Голод сводил желудок, но они, боясь, что их услышат, все не решались пристрелить хоть бы какую-нибудь тетерку. А потом, когда им стало казаться, что ушли далеко и можно не бояться стрелять, всякая живность, как назло, исчезла.

Николай понемногу приходил в себя. В тусклых глазах уже не плескался дикий страх, который поначалу почти лишал этого человека всякого рассудка. Шел он теперь хотя и не так споро, как хотелось бы Мичилу, но гораздо бодрее чем прежде. Был разговорчивым. И не только выспрашивал Мичила, что там да как там, где он не был, оказывается, уж больше года, но и рассказывал парню о себе.

Тяжелая жизнь была у этого несчастного человека.

В отдаленном урочище, среди дикой тайги, стоял его дом. В колхозе много раз советовали Николаю переселиться в наслег, большое таежное село, куда перевезли свои дома многие охотники и звероловы, жившие раньше такими же одиночками, как и он. Собирался это сделать Николай, да так и не успел до беды, которая потом совсем привязала его к немилому месту.

Появился однажды в его доме гость. На голове большой шапкой давно не стриженные, свалявшиеся волосы. Лицо обросло щетиной до самых бровей. Маленькие глаза бегают недоверчиво и настороженно. Багровый шрам на щеке часто подергивается, будто к нему прикасаются раскаленным железом. Поликарп!.. Да, сынок бывшего улусного головы, пепеляевец, который, как дознались года полтора назад, убил здешнего колхозного активиста партийца Елисея и приехавшего из города уполномоченного Шергина. Поликарпа хотели взять, чтобы судить, а он подался в тайгу. Полтора года ни слуху о нем, ни духу, и вот, пожалуйста, объявился.

Долго он ел тогда, как будто наедался за полтора года голодной бродяжьей жизни. Потом, попросив табаку, закурив, позвал хозяина на двор.

— Ты знаешь, кто я, — сказал, когда отошли в сторону от дома и никто из семьи Николая не мог их услышать. — Все, что обо мне говорят, не сказки. Я выпустил дух из вашего Елисея. И еще кое из кого. Со мной шутки плохи. Тебя я обижать не буду: хоть ты и якут, но хороший. Любишь, как я вижу, старую жизнь. Но если ты кому-нибудь проговоришься… Или твоя жена сболтнет обо мне!.. Прежде чем меня заарканят, тебя на тот свет отправлю. И всех твоих заодно… А сейчас спасибо за обед. Отблагодарить тебя хочу. Тут, у ручья, лежит прирезанный мною бычок. Добрый бычок. Возьми себе его мясо. Все возьми. Да не бойся. Не здешний бычок. Издалека привел. Не вздумай отказываться от моей благодарности…

И ушел.

А Николай не знал, что делать. Скакать в наслег, сообщать людям о бородатом разбойнике? А если он, Поликарп, затаился с ружьем у дороги? Ждет… Если даже обмануть, поехать кружным путем, а как он к вечеру опять в дом заявится? Где, спросит, муж? Да тут же порешит и жену и малолеток!.. Нет, нет, его не проведешь. Если он уже сколько лет весь белый свет за нос водит, то разве такого обмануть простодушному несмелому человеку? Решил Николай промолчать.

А что делать с бычком? Если его найдут люди, спросят, кто прирезал? Тут, поблизости, другого жилья нет. Говорить правду?.. Могут даже не поверить. Валишь на бродягу! Сам совершил подленькое дело, а теперь выдумал Поликарпа. Твой Поликарп, скажут, уже полтора года где-то в тайге ворон кормит… И сам разбойник проверит: перенес ли я в ледник мясо? Не перенес. Значит, думаю сообщить о нем властям… Прирежет, как того бычка…

Перенес к себе в первую же ночь мясо. Варили его, ели. Ничего, пронесло. Никто того бычка не спрашивал…

Уже и забывать про Поликарпа стал. А он опять заявился. И с тех пор нет-нет да и захаживал. Говорил: «Теперь-то я тебя не боюсь. Съел бычка из соседнего колхоза. Меня скрывал… Схватят меня, так и тебе со мною вместе по этапу отправляться!»

Когда война началась, он опять пришел. На этот раз без оглядки, спокойно, как обыкновеннейший охотник, которому нечего прятаться и таиться. Потребовал даже выпивки. Раньше никогда не пил, видимо, опасался, что пьяного может скрутить и тщедушный Николай со своей бабой.

— Германия побьет ваших большевиков, — заявил, поднимая стакан с водкой. — Вернется опять старая жизнь. Спросим тогда, ох и крепко кое-кого спросим: «За что мордовали? Куда добро наше подевали?.. Пошто волками заставляли скитаться по тайге?» А ты, баба, — повернулся он впервые к жене Николая, которую раньше как будто бы не замечал, — не отпускай мужика на эту войну. И не потому, что он у тебя хворый, а потому, что всем этим большевикам через два месяца каюк! Незачем за них кости класть! Можно отсидеться в тайге. Коли уж вы меня выручали, и я вас выручу: покажу тут, неподалеку, укромненькое местечко…

Когда Николай рассказывал, как он не поехал в военкомат, а собрав кой-какие вещички в котомочку, подался в тайгу, Мичил его упрекнул:

— Зачем же ты это сделал, дядя Николай! Тебя и так бы не взяли в армию. Ты вон как кашляешь. Дышишь тяжело. Тебя бы посмотрели в военкомате, сказали бы: «Иди обратно. Помогай фронту колхозной работой».

— Если б знать… Если б знать… Если бы этот разбойник не запутал, не запугал. Он-то все мечтал, что будет опять тойоном-хотуном [11] Тойо́ном-хоту́ном — здесь: будет полным хозяином. , а я робкий дурак!.. Зачем она мне, эта звериная жизнь в тайге!

«Вот она какая, непростая жизнь, — думал Мичил, слушая кашляющего, задыхающегося человека. — Как в ней можно заблудиться. И я вот только несколько шагов в сторону сделал от дороги, влез на проклятую гору. И сколько же теперь из-за этого несчастий. Ладно уж, что своя жизнь все время теперь на волоске. Но какие теперь дни переживают в экспедиции. «Мальчик заблудился!» Ищут мальчика. В два раза больше, наверное, бы сделали работы. А теперь… Мальчика ищут».

— Нет, нет, — говорил Николай, думая, что Мичил слушает его, как и прежде, внимательно. — Нет, вы, молодые, учитесь всегда быть прямыми и честными. Ведь если бы не струсить мне. Пойти бы теми же днями в сельсовет, заявить. И не жрал бы этот разбойник колхозного мяса. А то ведь прошлой осенью целый табун угнали. Ну целый тебе табун лошадей…

«Да, волки, — подумал Мичил. — Настоящие волки. А если такие на наших нападут? Вот если вдруг выследят одного Владимира Лукича и…»

Ему стало так страшно, словно он опять слышал голос, похожий на звериный рык, и другой, жестяно-лающий, и глухие удары в лицо и видел блестевший длинный нож.

«Скорее, скорее к людям. Надо предупредить. Чтобы и наших скорее известили. Чтобы один Владимир Лукич не отлучался никуда в сторону… Скорее к людям!»

Они вышли к большой каменистой речке, которая текла, как подсказало им выглянувшее в это время солнце, на северо-запад.

— Или это приток Алдана, или она впадает в реку, которая сама впадает в Алдан, — предположил Николай, который все-таки намного лучше, чем Мичил, понимал глухую тайгу.