Гавриил Колесов - Внук охотника

«Ах, как же нехорошо получилось, — сокрушенно покачал головой Мичил. — Как нехорошо. Вернусь завтра к Владимиру Лукичу и честно обо всем расскажу».

Согрел костер. Разморил. Уснул опять парень. И приснился ему жаркий-прежаркий день. Печет немилосердное солнышко. Хрустально-прозрачная гора, формой похожая на ту, на вершине которой побывал, но только гораздо выше, сверкает совсем близко. А наверху, за облаками, которые плывут лебедиными стаями, стоит младший техник Николай Санников. Когда он виден в просветах меж облаков, то взмахивает красным флажком и кричит Мичилу: «Я тут! Иди сюда!» Мичил лезет по отвесным скалам, хватается за острые камни. И вдруг, сорвавшись, летит вниз. Летит долго, дух захватывает. Ударяется больно… Проснулся сразу же. Оказывается, уснул, сидя на камне. Ну и свалился.

«Ох и сон. Какой сон. Хорошо, что это во сне. Падать с такой высоты! — радовался, устраиваясь снова на камне. И вдруг ему послышалось, что где-то вдалеке кричит человек. И еще в другой стороне — тоже протяжный крик. Прислушался. — Нет, нет, это не крик людей. Это… волки!»

Сонную дрему как рукой сняло. Сразу вспомнились рассказы деда об этих коварных беспощадных зверях. Принялся торопливо на площадке, освещенной костром, собирать сушник. Часть побросал в костер, запылавший очень сильно, остальное сложил в две кучи и поджег. Теперь оказался между тремя кострами.

Хоть и ярко горят кучи хвороста, а свет отбрасывают всего на несколько саженей. Ветви близких лиственниц в алых отсветах выступают четко, будто нарисованные. А дальше — тьма. Непроглядная, таинственно-настороженная, чужая. Кажется, она нарочно старается быть густой и непроглядной, чтобы укрывать хищников, которые, судя по голосам, приближаются сюда.

Взял ружье, достал из патронташа пулевые патроны. Оглядывается постоянно: волки всегда нападают сзади — об этом слышал от многих охотников. Сердце бьется сильно и гулко — иной раз кажется, что это не удары сердца, а прыжки волков в темноте.

Костры разогрелись сильно, трещат. Снопы искр взлетают вверх и, словно ударившись о темноту, ниспадают угасая. Лиственницы будто подступили ближе к огню, тянут озябшие лапы-руки, хотят их согреть и совсем не боятся обжечься. Волчьи голоса умолкли.

Долго еще сидел Мичил, держа наготове ружье и патроны. Постепенно успокоился. Увидел, что костры слабеют. Переламываются красные, превратившиеся в угли сучья: белый пепел стаями встревоженных мотыльков поднимается вдруг и медленно опускается.

«Костры не должны угасать. На что тогда надеяться? Подбросить еще нужно дров».

Пришлось выйти из-за костров… Отламывая макушку сухого поваленного дерева, краем глаза увидел, как шевельнулся вдруг темно-серый камень величиною с коровью требуху. Не раздумывал. Еще мысли никакой не родилось и не разглядел еще остро вытянутой морды и прижатых к голове ушей и блеск хищных глаз не увидел как следует, но кошкой метнулся к костру. Не помнил, как выхватил самый большой горящий сук, и, чувствуя всей спиной, как на нее что-то падает, выбросил этот сук навстречу… Может быть, это только казалось, потому что, как говорит пословица, у страха глаза велики, а может быть, и действительно так было: лязгнули зубы. Злобный вой — ушла добыча — раздался коротко и негромко. Тяжело плюхнулось что-то совсем близко. Сук из рук Мичила тоже вырвался и упал. Но он уже был не нужен. Трясущийся, как в лихорадке, парень уже заскочил за костры, схватил ружье…

Может быть, их напугали выстрелы (Мичил палил потом во всё, что в его глазах шевелилось и двигалось), а может быть, потому что наступил рассвет, они ушли.

Не сразу Мичил оставил угасавшие, покрывшиеся толстым слоем седого пепла костры. Но надо было идти…

После бессонной ночи, натощак, Мичил уже около полудня совсем выбился из сил. На многих горных вершинах он побывал, ходил логами, лесами, перебирался через распадки и ручьи, но не нашел пути, с которого сбился. Ни речки, вдоль которой идет отряд, ни обратной дороги к Владимиру Лукичу — ничего. Вконец устав, присел отдохнуть возле толстого, поваленного бурей дерева и уснул.

Большой серый заяц, у которого хвост уже начал белеть, осторожными бесшумными прыжками прискакал откуда-то и присел неподалеку от дерева. Поднял длинные уши, выставил их настороженно. Вытянув туповатую мордочку, на которой вздрагивали длинные редкие усы, принюхался. Убедившись, что кто-то занял его сухое уютное лежбище, ускакал дальше.

Проснулся Мичил от холода: ямку, в которой он свернулся калачиком, заливала вода. Дождь. Тихий, спокойный, он подобрался неслышно и незаметно.

Протерев глаза, Мичил увидел, что котомка, в которой лежали спички и соль (спички и соль каждый, кто уходит в тайгу, берет обязательно, как берет нож и ружье) плавает в воде. Выхватил ее, намокшую, отяжелевшую, торопливо развязал. Соли осталось щепотка, спички… Все головки облезли, сбились в грязный комок…

«Остался даже без огня…»

Мичил настолько был огорчен, что прошептал вслух:

— Без огня.

Дождь продолжался спокойный и тихий. Деревья, словно загрустив, стояли с опущенными низко ветвями; с ветвей крупными сверкающими слезами падали капли. Дождю, кажется, только большие лобастые камни радовались: они умыто блестели, самодовольно сияли. Меж камней, огибая стволы деревьев, бежали рождавшиеся на глазах ручейки. Спускаясь в близкую низину, они превращались в один поток, клокочуще-говорливый настолько, что казалось, кто-то огромный полощет рот и захлебывается.

Вдали ухнуло и покатилось раскатами, будто звук прыгал с вершины на вершину не видного за дождевой завесой горного хребта. Низкое, провисшее тяжелыми тучами небо полоснула плетка молнии. Гроза… Это совсем страшно: одному — в горах, в лесах — в грозу.

Но грозовой дождь тем хорош, что он все-таки скоро проходит. И эти тяжелые тучи, задевавшие за вершины гор, скоро тоже ветер прогнал. Распогодилось.

Мичил снова шел. Но теперь уже сам не знал куда. Со всех сторон, равнодушные и враждебные, высились поросшие лесом вершины. С деревьев, хотя дождь и прошел, на мальчика падали каскады брызг. Повсюду ручьи — обходить их надоело, переходил их вброд. Весь промок до нитки. Даже голенища сапог размякли и опали вниз, до щиколоток.

Набрел на заросли красной смородины, набрал в картуз переспелых, осыпающихся ягод — поел. Недозрелой брусники поел. Набил на зубах оскомину.

Совсем стало горько мальчишке. Впору — лечь и умереть. Но вдруг подумал: «А Владимир Лукич?.. Он ведь ждет, надеется. А потом… Не дождавшись, сам придет в отряд. Все бросят работу и кинутся искать пропавшего. Сколько времени, сколько дней потратят. А им каждый час так дорог. И вообще всем каждый день, каждый час так дорог. Наверное, и дедушка с бабушкой сейчас чаи не распивают да о внуке не судачат. Дедушка к охоте готовится. Ему нынче за пятерых охотников надо будет план выполнять. Все охотники помоложе сейчас на фронте. Где брат… Брат писал, что он снайпер. Семнадцать фашистов уложил. А если бы он сейчас узнал, что промокший, раскисший весь, как голенище сапога… Нет, нет, так нельзя».