Герасим Успенский - Васька путешественник

Забивая ящики и увязывая корзины, я поглядывал в окна. Там нежно голубел залив. Вдали маячили горы, покрытые причудливым, полусказочным лесом. В душе поднималась грусть… Эх! Прощай, прощай, чудесный край!

Соседки-знакомые заходили к нам поглазеть на наши сборы. Одна из них — тётя Тоня — показывала на Ваську, слонявшегося среди вещей, и спрашивала:

— Что ж, и его с собой повезёте?

— А как же? Обязательно повезём!

— Ну, уж это вовсе напрасно!

— А почему?

— Да так. Не полагается с собой кошек возить — примета плохая!

При этом тётя Тоня вздыхала и складывала губы в трубочку, — довольно-таки противно! Я помалкивал, — боялся, что поругаюсь на прощанье, только сильнее принимался грохотать своим молотком. За кота вступалась Ина. Её глаза округлялись, а голос звенел сердито:

— Наш Васька особенный! Мы уж и корзинку для него приготовили. А в приметы мы не верим, так и знайте!

Тётя Тоня пробовала обидеться на отповедь девочки, но… взглянув на меня, тут же и умолкала. Сердитый у меня был в то время вид.

Сборы кончены. Нас задерживает только ожидаемый приезд нового зоолога, которому я должен передать лабораторию и все свои научные дела. Эта задержка получилась нам на пользу. В скором времени из нашего районного города должен отправиться товарный вагон с книгами. Эти книги ещё во время войны привезли сюда из Крыма, чтобы они не достались врагу. Книги почему-то залежались здесь, и только теперь их возвращали обратно, в свою библиотеку. Мне предложили быть «сопровождающим» при вагоне с книгами, а за это разрешили погрузить с собой и все наши домашние вещи. Мы согласились. Хоть и долго ехать в товарном поезде, зато удобно, — не нужно возиться ни со сдачей багажа, ни с билетами на пересадках. Отпало и ещё одно опасение, которое появилось у меня перед отъездом: удастся ли нам, без скандалов, провезти Ваську? Ведь в пассажирские вагоны с котами не очень-то пускают. А теперь васькино дело — в шляпе; в товарном вагоне можно хоть и слона везти, была бы справка от ветеринаров, что не больной.

Едва уладилось дело насчёт книжного вагона, как приехал и мой заместитель. Оказалось, что это — девушка и совсем ещё молоденькая, только что университет окончила. Я думал: человек ещё не опытный, здешних условий не знает, — справится ли с нашей беспокойной работой? Стал я с девушкой беседовать, советы разные начал давать. Она слушала сначала спокойно, а потом вздёрнула свой остренький носик, стриженой головой тряхнула и говорит:

— Да вы за меня не бойтесь! Я ведь не кисейная, а работать меня научил профессор… — И тут она назвала фамилию учёного, при упоминании о котором мне всегда хочется шапку снять, если она — на тот случай — на голове окажется.

Много дней спустя Митя Саблин сообщал мне в своём письме:

«А наша Руфина Сергеевна на сто процентов боевая дивчина! Как-то ходили мы с ней на «Нырке» к Крестовской косе, а там и прихватил нас норд-вестик. Дело к ночи, катер — вот-вот волной задавит. Я, конечно, возле мотора кручусь, боюсь: как бы свечи не залило, а Руфина румпель держит своими ручонками, и похоже, что… ничего, не дрейфит! Потом слышу — что-то она лепетать стала. Ну, — думаю,— доняло её страхом, наверное, бабушкины молитвы вспоминает! Подползаю к ней, спрашиваю:

— Что, боязно? Ничего, скоро под косу подобьёмся, легче будет!

А она со смехом мне:

— Да что вы! Я нисколечко не боюсь. Буря на море — это так интересно!

— Так чего же вы бормочете?

— А это я стихи вспоминаю, поэта Генриха Гейне. Называются — «Лорелея».

Вот ведь, какая она выдержанная!»

Я знал, что на языке Саблина слово «выдержанная» означает очень высокую похвалу. Через год же я прочёл в одном научном журнале статью Руфины Сергеевны и понял, что она не только смелая, «выдержанная» девушка, но и настоящий учёный. После этого я окончательно успокоился, — свою работу в Каспийском заповеднике я передал в надёжные руки.

Наступил день нашего отъезда. Последний раз сходили мы всей семьёй на могилу деда Луки и положили на неё все осенние цветы, какие нарвали в своём палисаднике. Красный якорь-памятник утонул в разноцветных астрах и хризантемах.

Возвращаясь с кладбища, я долго оглядывался назад, как будто ждал, что вот из вороха цветов медленно поднимется сухая мозолистая рука старого друга и помашет мне на прощанье. Но… мёртвые живут лишь в сердцах наших.

Митя отвозил нас в районный город на нашем любимом «Нырке». Загружённый вещами катер медленно отвалил от пристани. На ней были мои бывшие сотрудники и соседи. Все провожали нас и желали счастливого пути.

В городе Митя помог нам найти грузовик и перевезти багаж на товарную станцию. К вечеру закончилась погрузка библиотеки. Между ящиками, полными книг, оставалось немного свободного места, на котором мы и разместились со своими вещами. Устроили на ящиках постели, соорудили нечто вроде столика, и получилось совсем неплохо. После погрузки нас откатили на запасный путь и поставили у самого морского берега, как будто нарочно, затем, чтобы мы попрощались с Каспием.

Митя уехал только перед самым заходом солнца. Белый корпус «Нырка» долго был виден на фоне темнеющей воды. В море поднимался ветер. Катер, взлетая на волны, размахивал своим длинным вымпелом. Наконец… скрылся из вида и последний наш друг.

Ночью разыгрался сильнейший шторм. Море ухало, кряхтело и шипело, словно тысяча змей. На песчаный берег далеко вкатывались высокие волны и рассыпались хлопьями пены. Море, как сердитый зверь, протягивало косматые лапы, как будто старалось достать до нашего вагона, схватить его за колёса. В рокоте взбудораженной, беснующейся воды мне слышались грозные возгласы: «Схвачу! Не пущу, не пущу!» Равномерно вспыхивал голубоватый луч маяка и, словно огненный меч, проносился над грядой прибоя. Бил по высоким волнам, как будто желая срубить их седые гребни, и… терялся в кромешной, мечущейся бездне.

В вагоне темно. Из корзинки слышится настойчивое, надрывное мяуканье Васьки. Коту надоело сидеть взаперти, но мы не решались его выпустить, — как бы не забежал куда-нибудь с перепугу. Никто у нас не спит, — все смотрят на море, слушают его прерывистое уханье. Мы привыкли к морю, много раз видели его и ласковым, и грозным. Но в эту ночь оно кажется нам каким-то новым, беспредельно гневным и… горестным.

Васька, наконец, успокоился и затих в своей корзинке. Незаметно задремали Ина и Таня. Только мы, взрослые, продолжали сидеть у полуоткрытой двери вагона и смотреть в ревущую тьму.

Подошёл паровоз и толкнул вагон. Мелькнул фонарь сцепщика, опять толчок — и заскрежетали, завертелись под нами колёса. Нас повели к составу. Ещё несколько толчков, свисток кондуктора, осипший, оборванный ветром гудок паровоза. Поезд содрогнулся, залязгал буферами и тронулся в путь.