Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

В приморском парке, у теннисных кортов, в маленьком белом домике, похожем на киоск мороженого, жила латышская девочка Инара с зелеными, как балтийская волна, глазами на фарфоровом личике.

Отец ее служил сторожем кортов. И тут, в парке, у нее не было ни подруг, ни товарищей, и росла она одна.

Была у нее маленькая желтая лопатка и синее жестяное ведерко, и с утра до вечера она копалась в песочке, а вокруг тихо летали мотыльки с цветка на цветок.

Однажды на корт пришел со своим отцом красивый смуглый кучерявый мальчик в замшевой курточке на «молниях» и в шерстяных гольфах с пушистыми помпончиками, — стройный, гибкий и гордый.

Он был из другой породы, он был с полуденного юга. И Инара долго испуганно и восхищенно молча глядела на это кучерявое чудо.

Она подошла к нему и, не в силах сдержать себя, тронула белый пушистый шарик на его гольфах.

— Старуха, — сказал мальчик, — не прилипай!

Он стоял, притаившись у куста жасмина, медленно, осторожно протягивая к чему-то руку, и вдруг быстро, ловко, беспощадно схватил за слюдяные крылышки стрекозу.

— Слабо́! — сказал он.

Стрекоза с черной бронированной головой, длинная и острая, как торпедный катер, гудела и старалась вырваться, но кучерявый цепко держал ее тонкими, жесткими мальчишескими пальцами.

Теперь он побежал за голубым мотыльком, поймал его и предложил стрекозе:

— Жевать хочешь?

И стрекоза как бы кивнула.

Мотылек, увиливая и отворачивая голову, захлопотал своими слабыми, своими прозрачными, лазурными крылышками ангела.

— Не надо, мальчик, ой, не надо! — зашептала Инара.

— Отколись! — прикрикнул на нее кучерявый, вплотную придвинул мотылька к стрекозе, и та хищно, быстро схватила его крепкими, железными челюстями.

— Она ее лопает, она ее лопает! — завопил кучерявый и засмеялся.

Мотылек перестал бороться и затих.

— Хана! — сказал кучерявый.

Инара долго-долго глядела на мальчика и вдруг заплакала.

— Дура, клякса! Ни бельмеса не понимаешь!

А Инара плакала и плакала, маленькое непонятливое вещее сердце ее разрывалось от жалости к себе.

Толстый мальчик в бутсах и полосатых гетрах вышел из калитки дачи с насосом, настоящим, великолепным велосипедным насосом, и, посвистывая, пошел по зеленой улице во двор другой дачи. Там его ждали у открытого гаража еще несколько мальчиков в таких же бутсах и гетрах, и в траве навалом лежали их велосипеды.

Хозяин насоса стал надувать футбольный мяч, остальные мальчики стояли вокруг и молча смотрели, как набухает, туго твердеет оливковая покрышка, а потом один из них щелкнул пальцем по мячу и сказал: «Готов!», и они вместе стали шнуровать и крепко затягивать круглый, звонкий, легкий и невесомый как перышко мяч.

В мои годы на весь наш городок был один детский велосипед, и когда рыжий велосипедист в клетчатом кепи и белых гамашах выезжал на солнечные улицы, вся жизнь замирала, как в испорченном кино. «Воры и сыщики», «красные и белые», «принцы и нищие» — все стояли, разинув рот или засунув палец в ноздрю, и очарованно глядели на двухколесного фокусника.

А настоящего, футбольного, с резиновой красной камерой и вкусно хрустящей, сшитой из долек кожаной покрышкой, намертво кожаными шнурками шнурованного мяча мы никогда и не имели. Самые ответственные матчи, когда за сухой счет 12—0 проигравшие отдавали победителю свою форму — трусы с красными или зелеными кантами, — эти матчи игрались резиновым мячиком, а тренировка шла на тугом, тяжелом, как камень, размокавшем на дожде тряпичном мяче.

Обо всем этом я думал, когда сзади раздался свист.

Мальчики в разноцветных бобочках пролетели мимо на велосипедах по лесной заповедной аллее, среди дорожных знаков запрещений, и последний прижимал к груди оливковый футбольный мяч.

А я, будто на «машине времени» отброшенный в двадцатые годы, стоял на дороге и смотрел им вслед.

На берег холодного северного моря приехала летом с Кавказа большая, шумная и веселая семья.

Погода была ветреная, некупальная, и на весь день молодые — невестки, зятья, внучатые племянницы — уезжали в экскурсии или в город по магазинам.

Оставалась одна лишь старая бабка вся в черном — в черном платье, черных грубых чулках, черных старинных башмаках с пуговками и черной косыночке на молочно-белых волосах. И с ней Булат — полуторагодовалый, кормленый мальчишка в соломенной жокейке, с пухлыми румяными щеками.

Весь день старуха, накрывшись темным платком, сгорбившись, сидела на скамеечке в песчаных дюнах, под негреющим тусклым солнцем, похожая на брошенную черную чайку, и, отклонив голову от ветра, дремала.

Где все ее сверстники, все, с кем играла в детские игры, в классы, в палочку-выручалочку, а после в фанты, с кем училась в школе, с кем встречалась лунной ночью под чинарами, где ее сестры и братья?

Вдруг она вздрагивала, выпрямлялась, смотрела рассеянно на чужое, холодное море и, казалось, не видела его, а видела знойные голые горы и то, что было в ее молодости.

А Булат, устроившись у ее ног, не обращая внимания на ветер и свист песка, хозяйственно разложив свои пластмассовые тарелочки и сердито надув щеки, молча и терпеливо пересыпал из тарелочки в тарелочку песок.

Иногда он тоже, как и бабушка, задумывался, и вишневые глаза внимательно и долго глядели и запоминали холодное перламутровое море, сосны, красный вереск, рыжих стрекоз и белых чаек, в беспощадном свете шагающих по пустынному пляжу, — великий, странный и удивительный мир, в котором ему еще только предстояло провести жизнь…

Маленький городок Жмеринка на Украине. Раннее утро. Только что открылась касса кинотеатра.

Аккуратный круглолицый мальчик в беретике тянется на цыпочках к окошку и подает медяки.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Как будто ты не знаешь, что дети не допускаются?

— Я не дети, — говорит мальчик.

— А кто ты, старик?

— Да, я уже хожу в четвертый класс.

— Вот когда ты пойдешь в одиннадцатый, тогда и являйся.

— Но тогда уже не будет этой картины, — возражает мальчик.

— Будет другая. На твою жизнь хватит. — И окошко с треском захлопывается.

Мальчик с минуту стоит перед закрытым окошком, потом, поднявшись на цыпочки, осторожно стучит.

— Тетя, дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Я же только что тебе сказала, что нельзя! Или это был другой мальчик?

— Да.

— Что да?

— Другой.

— Ну, так я тебе скажу то же самое. Детям на «Развод» нельзя.

Мальчик вздыхает, долго глядит на закрытую кассу. Потом, поднявшись на цыпочки, снова стучит.