Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

И все сливалось в такой ненасытный, торжествующий и ликующий хор, словно то был первый день творения.

Раннее майское утро. Проснулись одуванчики, и вся поляна стала желтая, ярко-солнечная.

Толстый, мохнатый, черно-оранжевый шмель, как штурмовик, бреющим полетом сердито летает над поляной. И вдруг с налету садится на крупный, косматый, огненный одуванчик и, жадно захватив цветок и изогнувшись, горбясь пушистым загривком, глубоко запускает в тычинки алчный хобот и, отдуваясь и пыхтя, работает вовсю — будто гудит мотор.

Я низко нагнулся над ним. Он как бы чувствует соглядатая, сердится, отфыркивается, на миг повернув ко мне свое плюшевое, сердитое, раскрашенное лицо: «Чего надо?» — и, снова обняв цветок, любовно прижав его к себе, по-хозяйски, по-шмелиному жадно обирает его.

С какой радостью, и мукой, и напряжением, с полной отдачей сил исполняет он свое простое, великое дело!

И если оглянуться — все в этот час, в это утро, никого не спросясь, ни с кем не советуясь, делают свое вечное, завещанное им предками дело.

И этот рыжий муравей, кантующий по тропке соломинку, в тысячу раз превосходящую его; и ласточка, как челнок летающая от гнезда к болоту и от болота к гнезду с комочками ила в клюве; и одинокий жук, ковыляя спешащий куда-то среди былинок по старой ноздреватой земле.

Какое сильное солнце и как бьют в ветвях щеглы, точно пулеметы! И как оглашенно кричат петухи, изо всей мочи, будто в первый и последний раз, одержимые одной идеей, высокой и катастрофической — разбудить, растормошить мир! И на этом трагическом фоне быстрое, суетливое, бесконечно однообразное квохтанье квочек, которые заботятся только о сегодняшнем утре, только о сиюсекундной нужде.

Солнце ушло в черные, глухие, дымящиеся тучи, и пятый день беспрерывно лили дожди, и было холодно, как осенью. Оранжевые на солнце одуванчики прикрылись длинными, узкими листьями и теперь целый день стояли словно в пальто с поднятым воротником, раскачиваемые ветром, в ужасном настроении, вечно заплаканные и унылые.

Неужели пройдет жизнь, и вот так, под дождем, станут седыми одуванчики, и ветер развеет их в прах, и останутся в высокой траве только твердые, белые костыльки, как память, что был на свете золотой одуванчик и на успел в жизни ничего хорошего увидеть?

И вдруг сегодня во время дождя синюю тучу пробило солнце, яркое, горячее, летнее, и тотчас же одуванчики молитвенно обнажили косматые головы. Поляна вся сразу стала радостной, праздничной, и летели на желтые цветы пчелы, и осы, и шмели, захаживали в гости жучки, паучки и божьи коровки с нарисованными рожицами.

Недолог век одуванчика, какая-то неделя, но ведь и ее хочется прожить под солнцем.

В тихом лесном пруду ранним весенним утром юный головастик, резко виляя упругим хвостом, курьерски шел вдоль берегов.

Куда спешил он? На ристалище, на танцы, на плац-парад?

Вот он юркнул под корягу, словно в чью-то частную квартиру. Я подождал немного, он вынырнул с другой стороны, — очевидно, никого нет дома, и полетел дальше, дельный, целенаправленный. А навстречу ему такой же расторопный, серьезный, головастик. Летят прямо друг на друга, не сбавляя скорости, я думал, столкнутся, схватятся в единоборстве или хотя бы остановятся, покалякают о своих подводных делах. Но они, как ястребки, прошли на разных уровнях друг над другом и, даже не оглянувшись, полетели каждый к своей фантастической подводной цели.

Какая-то жизнь у них тут, в пруду, своя, полная чуда и смысла, непонятная и далекая нам.

По всему лесу развесили они свои паутины, открытые и тайные. И у них тоже у кого как… У одного роскошный, сверкающий на солнце нейлоновый дворец с массой пристроек, флигелечков, входов и выходов. А у другого только одна западня — крепкий сферический купол с туго натянутыми тросами, брошенными на крепкий старый куст можжевела, и, господи боже мой, какая красота архитектурной простоты, какая инженерная точность, расчет и целесообразность, и никаких излишеств, никаких бирюлек, украшательских штучек; а вот у третьего — бедненькая, убогая, еле приметная в траве, какая-то грязная, несчастная, почти лежащая на земле паутинка, и в ней неподвижно висящий вниз головой крохотный лесной паучок.

Кейфует ли он на солнце, или спит, и только патрульные очаги возбуждения ловят приближающееся жужжанье мошек, или, может, умер?

Я тронул паутинку, он отскочил в угол, я опять тронул, он дальше — на выход. Потом посидел, посидел, подрожал немного, успокоился и, вихляя, перекочевал в центр и снова замер вниз головой.

Дрожит земля от близко проходящих поездов, гудят в небе реактивные самолеты, шумит, звенит, перекликается птичьими голосами лес, а он, молчаливый, одинокий в своей паутине, ждет, и ждет, и ждет.

Тоскливо ли ему вот так одному, все время начеку и начеку, или в азарте охоты некогда ему предаваться пустячным рефлексиям?

Затрушенный лесной паучок, ничего за душой не имеющий, кроме этой жалкой, пустяковой паутинки, а ведь у него своя долгая, многотерпеливая жизнь, свои какие-то одному ему известные интересы, расчеты, наверное, и ему холодно, и жарко, и голодно. Наверное, и он когда-нибудь смеется и плачет, а может, даже и интригует.

Их тут, в старом лесу, целая колония. Миллионное население.

Интересно, знают ли они друг друга, ходят ли друг к другу в гости на своих длинных ногах вечером, после захода солнца, когда спят мухи, и пчелы, и мошки?

Или каждый живет сам по себе, родится и умирает, не сдвинувшись со своей паутины? И в своей паутине сам себе владыка и сам себе раб.

По-летнему теплый день, душный, пахучий, цветет сирень.

В запруде тишина, покой. И вдруг где-то тренькнула лягушка, осторожно, робко, вопрошающе. Ей ответила другая, третья, и поднялся галдеж, трескотня, и закипело, забурлило болото.

Что это у них там — домашняя свара, сходка, дискуссия, ниспровержение основ или просто беспринципная драчка? И почему так вдруг, внезапно началось, и с таким ожесточеньем?

Постепенно начинаешь разбирать очаги. Вот одна строчит, как машинка, беспрерывно, ладно, а та, что спорит с краснобайкой, искренне визжит, прямо задыхается от возмущения, тонет и захлебывается, и я как будто слышу: «Ой, ой, больше не могу, что она говорит?» А та, опытная, циничная: «Ха-ха!»

Вот маленькая, плоская лягушка, сверкая мокрой, зеленой, скользкой спинкой, прыгает за толстой, надутой: «Нет, ты обожди, ты докажи, что права». А та: «Отстань, не хочу с тобой разговаривать». И ныряет, и пропадает.

А вот две выскочили из воды, страшные, мохнатые от тины, и, разевая рты, как псы бросились друг на друга, глаза вздулись, как пузыри, глаза — два фонаря.