Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

— Тетя, так дайте мне билет на «Развод по-итальянски».

— Слушай, долго ты меня будешь мучить?

— Да.

— Пока я тебе не дам билета?

— Да.

— Ну, так дай уж свою мелочь, возьми билет и отцепись.

Ранним утром по снежной целине воспитательница ведет темную цепочку закутанных фигурок детского сада. Останавливаются у нового строящегося дома, и она объясняет им действие крана.

Кто слушает, а кто не слушает. Один мальчик все подпрыгивает, словно через скакалку, другой показывает фокус-покус, третий затеял игру в снежки, и кто-то кому-то уже запихал снег за шиворот. Плач, драка.

Потом все выстраиваются.

— Я впереди!

— Нет, я!

Какая-то девочка сообщает:

— Сотников фигу показывает!

Мальчик с красивым лукавым личиком устраивается, крепенько держась за руку воспитательницы. А кто-то косолапый, в крохотных валенках, самостоятельно отстает. Это уже нигилист.

Все характеры уже здесь, в этих маленьких закутанных фигурках, в плюшевых шубках, в худых пальтишках, в капорах, кепочках.

Валя, толстый мальчик в ковбойке и гольфах, ученик 1-го класса «А», собираясь утром в школу, со страхом смотрел на свои ногти и сокрушался:

— Нет, Фофанов не пропустит.

Сонная мама в сером рассвете осеннего утра стригла Вале ногти и тоже со страхом спрашивала:

— А теперь Фофанов пропустит?

Валя кивал головой и собирал в ранец разбросанные по всей комнате тетради и книги.

— Ой, Фофанов не пропустит! — снова говорил Валя, с ужасом поглядывая на кляксу в тетради по арифметике. — Ни за что!

И мама хлебным мякишем тщательно стирала кляксу и даже посыпала это место пудрой.

— Теперь Фофанов не заметит, — говорила мама.

— Не заметит, — усмехался Валя, — если бы ты только видела глаза Фофанова. Бинокли.

Валя одевался, навьючивал на себя ранец, как шапку Мономаха, напяливал огромный, тяжелый картуз, и вдруг взгляд его падал на грязные башмаки.

— Ой, мама, я пропал, Фофанов не пропустит.

Мама становилась на колени и мокрой тряпкой вытирала Вале башмаки.

— Ну что за зверь этот Фофанов!

— Носорог, — подтверждал Валя.

И Фофанов представлялся всем нам толстопузым дядей в белом халате с красным крестом и с рыжими волосатыми руками.

Однажды я провожал Валю в школу. Мы поднялись по широкой каменной лестнице.

— Покажи мне наконец этого Фофанова.

— Вот он! — сказал Валя и побледнел.

У дверей в класс стоял крохотный, пестрый от веснушек заморыш с большими, крепкими, красными ушами и, как пастух свое стадо, быстро проверял и пропускал в класс шумную толпу первоклассников, резким писклявым фальцетом выкрикивая: «Руки!»

Фофанов был санком. Фофанов был царь и бог.

Май. Полдень. Три маленьких мальчика, два в форменных картузах и один в кепчонке, с большими грузными портфелями идут из школы домой в деревню Самохино лесной дорогой.

Сначала они проходят старым сосновым бором, и от сумеречной тишины, падающих с деревьев желтых, сухих игл, неслышных, как по ковру, шагов они сами становятся какие-то тихие, молчаливые и устало тянут огромные свои портфели по мягкой, как мох, рыжей лесной земле.

Но вот между сосен засверкала солнечная от цветов поляна, и все трое закричали: «Ура-а-а!» — и пошли в атаку, портфелями сбивая серые, пушистые одуванчики, и от страха разлетались мотыльки, шмели, жуки, и только стояло высокое рабочее гуденье пчел.

А за поляной была падь, и в холодном тумане гниющие, мшистые, ураганом поваленные деревья, и на дне журчала в камнях светлая речушка Вертушинка. Мальчики с ходу прыгают через поваленные седые стволы и останавливаются на речном мостике и долго, молча, радостно наблюдают, как плывут, струятся, хулиганят головастики, гоняясь друг за другом в прозрачной воде.

За мостиком они кидают портфели на землю и затевают борьбу самбо, а уставши, отдыхают на сваленных бревнах, сидят, как взрослые мужики, и беседуют о своем, и только слышно: «Ух! Ух!»

Из глубины весеннего леса, будто из будущих годов, кукует кукушка. И мальчики каждый раз, когда она начинает, считают и запоминают сколько — шесть или восемь, а потом, когда кукушка снова начинает, они складывают и спорят, правильно ли арифметическое действие. Но вдруг кукушка кукует так долго и нескончаемо, а они с азартом считают и считают, пока не исчерпывают знаний по арифметике, и стоят посреди леса, растерянные перед этой бесконечностью чисел и лет.

Глухой лесной тропинкой они выходят на посыпанный крупным красным зернистым песком терренкур санатория, как раз у зеленой скамеечки, на которой сидит старик в низко надвинутой шляпе, что-то задумчиво чертящий палкой по земле.

Они останавливаются и глядят на старика, потом на таинственные узоры, начерченные палкой. Старик совсем не обращает на них внимания, где-то он на Чонгаре, а может быть, еще в Порт-Артуре…

А по красной дорожке под цветным зонтиком с раскрытой книгой идет дама, а за ней на тоненьких, как ниточки, ножках бежит остролицая, косоглазая японская моська, малюсенькая, как мышь, такая для этих мест странная и неправдоподобная, что все трое усмехаются и не верят своим глазам и долго после обсуждают и спорят, может ли такое быть.

Мальчики пересекают культурную зону терренкура и наконец выходят из леса, и по увалам открывается поле, а там, вдали, деревня. «Чур! Чур!» Они ударяют портфелями по крайней березе, срываются с места и с криками, воплями бегут в открытое поле, сливаясь с простором, с небом, с ветром.

Пройдет много, много лет, по разным дорогам разойдутся эти три мальчика, может быть, никогда в жизни и не встретятся и ничего знать не будут друг о друге. Но навсегда останется в их памяти и вдруг в самую неожиданную минуту, наяву или во сне явится освещенная солнцем майская дорога через лес из школы домой, в деревню Самохино, — сумеречный старый сосновый бор, оранжевая от лютиков поляна, туманная, холодная падь с журчащей на камнях Вертушинкой и, наконец, великое, бесконечное, открытое по увалам поле, давшее им дыхание, волю, свободу на всю долгую их жизнь.

Было серо, тихо, туманно, солнце еще не взошло. Но, боже мой, как звенел лес, перекликался на разные голоса, квакал, мяукал, клекотал то писком, то каким-то жадным захлебывающимся воркованьем, как звали они друг друга, жаловались друг другу, исповедовались, вопили в теплом тумане рассвета.

Можно было разобрать молящие женские и жесткие мужские скрипящие голоса, и несмышленый, высоко звенящий детский плач, и печальный, обреченный старческий хрипящий шепот, — все хотело, жаждало, спешило жить и забубенно жило во времени и пространстве.