Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

Насытившись, бородач поднялся на вершину Турьей горки и застыл на месте: «А теперь будем мыслить».

Вот подошел к нему другой козел с такими же свинцовыми рогами-раструбами: «Давай философствовать вместе!»

Старик нагнул голову: «Только смирно, не шевелись».

На пустынной заснеженной Турьей горке стоят они, упрямо нагнув головы. Маленькие козлята на худых и тонких, как стебельки, ножках нетерпеливо прыгают вокруг: «Хватит уже!» Но они не двигаются с места. Они думают.

Вот один толкнул другого рогами: «Давай расшевелим друг другу мозги».

Сцепившись рогами, они дают друг другу встряску и потом снова надолго застывают в каменной позе раздумья.

Наконец они подымают головы и одновременно заключают: «Мэ-э-э-э!»

Обезьяна Парис сидит на перекладине, щелкает орехи и, поглядывая на людей, без конца строит гримасы, как будто предлагая на выбор, какая больше понравится.

К клетке подходит пьяненький гражданин в мальчиковой кепочке.

— Здорово, Парис!

Парис как будто вежливо кивает головой и продолжает гримасничать.

— А ну, Парис, дай жизни!

Гражданин хохочет и сам начинает в ответ строить гримасы.

Парис отворачивается, и обиженная спина его говорит:

«Не желаю иметь дела с обезьяной!»

Шимпанзе Красавица и шимпанзе Малыш получили каждый по белой тряпочке величиной с носовой платок.

Красавица тотчас же накинула ее на голову и стала похожа на Серого волка из «Красной Шапочки», потом, словно барыня, опустила ее на плечи, потом примерила как передник и стала похожа на повариху, потом расстелила простыней и легла, словно больная, потом накрылась как одеялом, будто ей холодно, и еще долго после этого складывала и развертывала, любовалась ею и разглядывала: «Боже, всю жизнь отдала бы за эту тряпочку!»

А Малыш посмотрел на тряпочку, разорвал на мелкие кусочки и разбросал по всей клетке. Потом ухватился одной рукой за трапецию и стал раскачиваться: «Тра-ра-ра! Тра-ра-ра!»

Наступил вечер. Стало тихо. Ушли служители. И бурому медведю, привыкшему к вниманию людей, скучно одному.

Вот он улегся на траву, пытается заснуть, но лезут в голову смутные, косолапые лесные мысли. Он поднялся и подошел к своему собрату — белому медведю, понюхал, потоптался возле: «Спишь?», присел, чтобы поговорить о лесах, но тот смотрит своими круглыми, глупыми пустыми глазами и вдруг как рыкнет! У него ведь на уме все льды да снега.

Обиженный Миша ворчит: «Беляк!» Ложится на спину, подымает все четыре лапы и зевает: «Ох, скучно!»

Он лежит на спине и то раскинет лапы, то вдруг сложит крестом на груди: «А ну, может, так будет легче?»

Потом поднимается и в сумерках начинает бродить из стороны в сторону.

Тоска преследует его по пятам, и когда уже совсем невмоготу, он скулит: «Ма-аша! Ма-аша!»

Ночью был ветер, и облетели последние желтые листья. Потом пошел снег, и когда наступило утро, все было вокруг белым-бело.

Северный олень стоял и долго смотрел на занесенные снегом деревья, ему казалось, что это вдали над прудом стоят и глядят на него прибежавшие ночью из северных тундр олени: «Вот молодцы!» И, величаво неся рога, он пошел через снежное поле навстречу своим товарищам.

Слоны, бегемоты, жирафы — все ушли на зимние квартиры.

Павильоны, где летом жили ящерицы и саламандры, опустели и в снегу стоят, как дачные домики.

Только белые медведи бодро расхаживают по снегу: «Наш сезон!»

Но вот на заснеженной зимней аллее в сопровождении сторожа появляется бурый медвежонок. Его тренируют, как тяжеловеса:

— Быстрей, быстрей, медвежина! Жир сгоняй!..

Медвежонок косолапо взбирается на сугроб снега, проваливается и с визгом выскакивает — весь белый, только под большим недоумевающим бурым лбом удивленно бегают глаза.

— Ох, ты на себя не похож, — смеется сторож. — Беги, жиряга!

Он ударяет его хворостиной, и медвежонок галопирует по аллее.

Из теплого домика выглянула удивленная лама: «Слушай, тебе ведь полагается быть в берлоге?..»

Удивлены и волки, они смотрят на медвежонка и потом взглядывают друг на друга: «Черт-те что, ведь они дрыхнут всю зиму».

Медвежонок запахнул шубу, важно сел и, как на салазках, съехал с горы. Вокруг искрится снег, звенят ледяные сосульки, бегут белые пони, и все деревья украшены, как на праздник. И только ведь подумать: если бы он родился в лесу, то сейчас спал бы в темной берлоге, ничего не видел и не знал и, наверное, во сне сосал бы лапу.

— Мишка, ты чего не сосешь лапу? — спросил подъехавший на коньках мальчик.

Медвежонок насмешливо посмотрел на него: «Устарело, брат!»

Большой пруд, который летом похож был на сказочное лебединое озеро, замерз и теперь как молчаливое заснеженное поле.

Но кто же это, переваливаясь, двигается по полю?

Это — лебеди. Они сливаются со снегом и кажутся рожденными из снега. Только ярко выделяются красные клювы.

Лебеди направляются к большой темной проруби, над которой в морозное утро дымится пар.

Белолобые гуси-пискульки, пеганки, малюсенькие чирки, согревающие в проруби голые лапы свои, встречают их криком и теснятся, уступая им место.

Лебеди и в проруби не теряют своей осанки и если даже не плывут, то в величественных позах сидят на воде, свысока посматривая на мелочь: «Холодно?»

«Нет, нет, нет!» — отвечают они.

«Как же, как же!» — отвечают другие.

«Ладно, не шумите!» Лебеди неподвижно застыли на воде.

Утки, взмахнув крыльями над водой, со свистящим шумом поднимаются в воздух, кружатся над заснеженным прудом и темными машущими платками исчезают вдали и потом, возбужденные виденным, возвращаются назад. И тогда в проруби поднимается кряканье, гогот. Жирные китайские гуси, которые сами не любят летать, комментируют утиные сообщения, преувеличивая их и делая громкие и, по мнению всех, необоснованные заключения.

Бакланы, в черных мундирах, с длинными строгими носами, молча сидят на хвостах вокруг проруби и время от времени по-полицейски каркают на расшумевшихся уток.

Звякнула калитка, и все смотрят на берег, откуда идут женщины с ведрами.

«Ка-ша! Ка-ша!» — кричат утки.

Вороны, которые летом кружились высоко над прудом и кричали: «Дар-р-моеды! Дар-р-моеды!» — теперь прилетают целой оравой: «Кор-рмильцы! Кор-рмильцы!» — и первые устраиваются у кормушек.

Отайки за отайками, бакланы за бакланами, чирки за чирками, толкая друг друга, выходят на лед, распахнув крылья, сушатся и шумно идут на обед. Только лебеди величаво, медленно, молчаливо подплывают к берегу, томно протягивая карминно-красные клювы: «Пожалуй, и мы поедим». И они едят кашу, грациозно вытянув шеи.