Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

В пять часов уже темно.

Отайки за отайками, бакланы за бакланами, чирки за чирками уходят на берег и семьями укладываются спать на снегу. Рыжая семья отаек, черная — бакланов, серая — чирков.

Отдельно, на соломе под низко склонившейся серебряной от инея ивой, как сугробы снега, лежат лебеди.

Одни протянули длинные шеи свои через плечо, за спину, и, словно обняв себя, спрятали голову под крыло и крепко спят: утомились или просто сони.

Другие, высоко подняв над спящими головы, еще только зевают и оглядываются: «Спать, что ли?»

Третьи спокойно, не спеша чистят клювом перья перед сном. Один, наиболее дотошный, уже по нескольку раз перебрал одни и те же перья. Спящий рядом лебедь лениво вытянул из-под крыла голову: «Долго будешь шуметь?»

У самого края, наверно, две подруги, близко соединив вытянутые шеи, шепчут что-то свое, тихое, девичье.

А три лебедя-жениха еще плавают в проруби, и далеко и гулко раздаются их молодецкие крики.

Но вот и они вышли из воды на лед, все трое лихо распахнули крылья на ледяном ветру и молча направились к лебединым сугробам на берегу.

Тихо. Сверкают звезды зимнего неба.

Зимой в десять часов в попугайнике гасят свет, и словно вместе со светом выключили жизнь: на полуноте обрывается пение, свист и щебетание волнистых попугайчиков, и во внезапно наступившей тишине слышен только шелест крыльев и легкий, нежный пересвист: «А-дью!»

Попугай-ара, ошеломленный мраком, в первое мгновенье молчит, а потом орет: «Непр-равильно!»

Видя, что протест ни к чему не приводит, он еще отчаяннее орет: «Гр-рабят! Гр-рабят!» — словно выдирают у него во тьме самые ценные оранжевые перья. Но и это не помогает, и уже тише, полусонно, про себя, он ворчит: «Чер-рт! Чер-рт!»

На улице тьма, метель, а в вольере — яркий свет и щебетание весеннего леса.

Волнистые попугайчики не спят. Ведь там, у них на родине, в Австралии, — лето и теперь еще светло. И вот им и тут, в Москве, продлили день, и большие электрические лампы светят во всю силу австралийского солнца.

У каждого попугайчика свой маленький домик под номером. Вот № 15, вот № 16, в ряд несколько улиц, целый попугайный городок.

Но что же это такое? Никто не сидит дома. Все население со свистом и щелканьем летает под потолком, и сверкают зеленые, желтые, голубые, синие, розовые перья, и кажется, в воздухе протянуты звонкие струны.

Что у них тут — бал, свадьба, карнавал?

Они свистят, смеются, поют и, сидя на жердочках, целуются, весь город целуется — на крылечках, в окнах, на крышах…

Один только красный попугай-ара с большой головой мудреца, угрюмый, сидит на жерди и время от времени скрипуче, картаво кричит:

«А-а! Не тратьте жизнь на веселье!»

Но кто его послушает?

Февральский солнечный день. Пахнет весной.

И фазан, который все пасмурные дни, недовольный жизнью, молчаливый и хмурый, ходил, опустив голову, весь преобразился и засверкал. Он выпячивает яркую грудь свою, лихо поднимает зачесанную ветром золотистую шевелюру, пыжится, подгибает вооруженную шпорой ногу и выбрасывает ее вперед почти прусским шагом и, все время бормоча: «Я! Я! Я!», оглядывается: попал ли он в центр внимания фазаньего мира?

Но никто его не замечает. Какая-нибудь серая курочка покосится на него: «Пижон! Уже выкидывает мартовские штучки!»

Но солнце светит все ярче и теплее, подмывая фазана на акцию, и вот он на каблучках выбегает на середину бульвара и франтиком, в три такта, подлетает к серой курочке. Вот он забежал слева и поднял капюшончик: «Я ваш!» Вот забежал справа и опять поднял капюшончик: «Замётано?»

И так он рыщет по всему бульвару, но все на него глядят с изумлением и отворачиваются. Тогда наконец он испускает истерический крик неразделенной любви и с треском взлетает под самый потолок.

И теперь, в вышине, с распростертыми крыльями, с длинным золотистым, узорчатым хвостом, в котором огненно горят красные перья, он похож на жар-птицу, и курочки ахают: как это они его не разглядели, как это они его пропустили?

Но вот он опускается на землю, и комедия повторяется.

Два журавля, за зиму похудевшие, почерневшие, с мокрыми, сбитыми набок косицами, стоя на одной ноге, долго молча смотрят друг на друга и вдруг начинают кивать маленькой, тонкой, как иголка, головкой, словно говорят: «Да, да, вот такова жизнь!»

И снова молча смотрят друг на друга и о чем-то грустно думают про себя.

Скоро весна, скоро пляски. А сейчас — будни.

Бородатый, с огромными лопатообразными рогами, подогнув под себя длинные сильные ноги, красавец лось, как лесной король, лежит на снегу.

Подул мягкий ветерок оттепели, и лось чутко встрепенулся, грозно поднял туловище и, повернувшись, большими грустными глазами проводил пролетевший ветер и воспоминания.

Что-то новое, свежее, пьянящее в воздухе будоражит его. Тяжелый и рослый, он легко поднимается на ноги и, великолепный, спокойно идет к калитке и толкает ее. Но она закрыта. Тогда он так же спокойно, величаво выходит на пригорок и обозревает окрестности, словно хочет увидеть то место, откуда дует теплый ветер.

И вдруг он чувствует на голове что-то лишнее, тяжелое, мешающее ему. Лось останавливается, чтобы понять, что бы это могло быть? «А, рога!»

Твердым шагом он идет к зеленой, со всех сторон уже ободранной будке, упирается в нее рогами и со всей силой жмет, так, что трещат доски, и вдруг с треском обламывается кусок рога. Большим, выпуклым, кровью и напряжением налитым глазом косится он на отломанный кусок: «На сегодня хватит!»

И, раздувая ноздри, вздрагивая всем телом, он с силой вдыхает весенний ветер, в котором слышится запах ивы и лесной земляники.

Жизнь начинается сначала.

К серому варану пустили крысу.

Полосатый ящер пустыни, дремавший под рефлектором на теплом камне, лениво приподнял змеиную голову: «Может, позавтракать?»

Он выставил лапы, вильнул хвостом и пополз с камня вниз, к крысе, но неожиданно на ходу дремотно закрыл веки и, убаюканный желтым светом лампы, заснул вниз головой.

Крыса осторожно подбирается к варану, трогает его усиками, толкает мордой и вдруг вонзает резцы в длинный хвост: «А ну-ка, попробуем, каков ты?».

Варан спит каменным сном. Ему, наверное, снится родная пустыня. А крыса грызет и грызет, скоро и хвоста не останется.

Приходит служитель и поднимает тревогу; он хватает варана, трясет его: «Дурак, у тебя хвост съели!»

Варан лениво приподнимает веки: «Ну что ты меня будишь по пустякам?» — и снова порывается заснуть. Служитель трясет его изо всех сил. Варан просыпается, глаза у него обиженные: «Разбудил на самом интересном месте!»