Марк Хансен - Куриный бульон для души: 101 история о животных (сборник)

Мне хотелось сказать ей: «Смотри, уточка, все кончено. Ты должна принять смерть и боль. Я знаю, потому что сама пережила это. Воплями тут не поможешь». Но утка никогда не «говорила» со мной, так что я продолжала хранить молчание, по-прежнему не понимая своей роли во всей этой необычной драме. Потом увидела, что Джин принес пластиковую сумку. Мы на миг встретились взглядами, и он кивнул. Я осторожно подняла все еще теплое тельце селезня и опустила его в сумку.

Джин, копая, не отводил взгляда от могилки и начал говорить, обращаясь к выжившей утке, – тихонько, не поднимая глаз. Она, казалось, внимательно слушала, плавая туда-сюда по воде в нескольких сантиметрах от берега.

– Я знаю, это больно, девочка. Понимаю. Правда, понимаю. Жизнь несправедлива. Мне так жаль, девочка!

Кря! Кря! Кря! Кря! Кря!..

Я крепче сжала колени руками и посмотрела вверх, на неправдоподобно голубое небо, думая: Ты должна это выдержать, уточка. Другого выхода просто нет, когда тебя… оставили . Что-то сродни му́ке на миг шевельнулось внутри меня, и слезы вдруг обожгли глаза.

Быть оставленной – о, этот ужас быть оставленной! Джин водрузил на могилку большой камень, и мы стояли, глядя на него, как мне показалось, очень долго.

Когда мы повернулись и пошли прочь, уточка закричала нам вслед. Потом поплыла, медленно, бесцельно, в обратный путь через озеро. Я повернулась, чтобы посмотреть на нее, и сразу же об этом пожалела. Никогда прежде не видела, чтобы она плыла через озеро в одиночестве. Эта картина запечатлелась в моей памяти. Она думает, что у нее не осталось сто́ящей причины жить.

На следующее утро Джин ушел на прогулку до того, как я проснулась. Я сидела на диване, когда звякнул дверной звонок. У порога стояла привлекательная, энергичная женщина, одетая для прогулки.

– Здравствуйте. Я Мэри Джо Бейли. Живу дальше по улице. Ваш муж дома?

– Нет. Но прошу вас, входите. Джин ушел гулять.

Мэри Джо перешла прямо к делу, как только мы присели.

– Я тоже часто гуляю здесь и обнаружила мертвого селезня прямо перед тем, как его нашел ваш муж. Я уже успела вернуться домой и видела его из окна. Заметно было, что ваш муж глубоко расстроен, по тому, как он шел – быстро, но печально.

Да, я хорошо знала эту походку.

– В общем, так, – продолжала Мэри Джо, – у меня есть подруга, у которой имеется сорок любимцев-уток, и завтра я собираюсь взять трех из них.

Нашей соседке пришло в голову, что Джин, возможно, захочет присутствовать, когда она будет выпускать их в озеро.

– Я уверена, что захочет, – заверила ее я.

На следующее утро Мэри Джо заехала за нами в своем джипе, и мы отправились к озеру. Джин вынул из багажника большую проволочную клетку и осторожно опустил ее на зеленый бережок у воды. Особенно хорош был селезень кряквы, украшенный множеством зеленых перышек. Две другие утки походили на осиротевшую уточку, только были намного крупнее. Скорбящей утки нигде не было видно, но мы слышали ее одинокие жалобы. Джин приложил ладони ко рту и позвал:

– Сюда, девочка!

Она приплыла, отчаянно крякая, оставляя на воде широкий, изящный V-образный след. Мне по-прежнему странно было видеть ее в одиночестве. Она слышала взволнованное кряканье вновь прибывших сородичей и плыла так быстро, что казалось, будто это происходит в ускоренной съемке. В ее голосе безошибочно угадывались нотки надежды:

Кря? Кря? Кря?

Она торопливо приблизилась к берегу как раз в тот момент, когда Джин выпустил трех других энергичных уток. Они сразу же смешались в кучу и быстро провели нечто вроде церемонии знакомства, легонько касаясь клювов друг друга, словно целуясь.

Более крупные новые утки плавали большими кругами перед Мэри Джо и мною с Джином, то приближаясь, то удаляясь, словно давая понять: «Да, все будет просто прекрасно». Они, более зрелые, были достаточно опытными, чтобы скользить по воде молча. А уточка помоложе громко крякала: «О, счастливый день! Я была так напугана! Думала, что навечно осталась одинокой в этом большом озере». Как ни удивительно, я понемногу училась понимать утиный язык!

Мэри Джо уехала, помахав на прощание рукой. Мы с Джином помахали в ответ, а потом Джин протянул руку и привлек меня к себе. Объятие было крепким и близким. На самом деле я еще никогда не чувствовала себя такой близкой или такой нужной ему.

– Пойдем домой, – сказал он. И мы обнявшись пошли мимо большого камня на могилке селезня и дальше вверх по холму.

Работая одними руками, я закончил насыпать земляной холмик над могилой Пепси. Потом сел возле него, восстанавливая в памяти прошлое и пропитываясь воспоминаниями.

Я бросил взгляд на испачканные землей руки, и слезы вдруг выступили у меня на глазах. Это были все те же руки ветеринара, которые тянули извивающегося Пепси, маленького карликового шнауцера, из тела его матери. Он родился с пуповиной вокруг шейки и лишь наполовину живой, и я буквально вдыхал жизнь в собаку, которой суждено было стать самым близким другом моего отца на этой земле. Я тогда и не знал, насколько близким.

Пепси был моим подарком папе. Мой отец всегда держал крупных собак на нашей ферме в южном Айдахо, но между Пепси и папой мгновенно возникли узы дружбы. Десять лет они делили на двоих все трапезы, одно кресло, одну постель – словом, все. Куда шел папа, туда бежал и Пепси. В городе, на ферме или на пробежке они всегда были рядом. Мама смирилась с тем, что между папой и этой маленькой собачкой образовалось нечто вроде супружеских уз.

И вот теперь Пепси нет. А меньше трех месяцев назад мы похоронили папу.

Папа несколько лет пребывал в депрессии. И однажды днем, всего через пару дней после своего 80-летия, решил покончить с жизнью в подвале нашего старого фермерского дома. Все мы были шокированы и раздавлены горем.

Родственники и друзья собрались в тот вечер у нашего дома, чтобы утешить маму и меня. Позднее, после того как уехали полицейские и все остальные, я наконец обратил внимание на неистовый лай Пепси и впустил его в дом. Только тогда до меня дошло, что песик лает уже несколько часов. Он единственный оставался дома в тот день, когда папа решил свести счеты с жизнью. Пепси, точно молния, рванул в подвал.

В тот вечер я пообещал себе, что больше никогда не войду в подвал. Это просто было слишком больно. Но вот, полный страха и ужаса, я спускался по подвальной лестнице вслед за Пепси.

Когда мы добрались до нижней ступени, я обнаружил, что Пепси застыл неподвижно, точно статуя, глядя на то место, где всего несколькими часами раньше лежал, умирая, папа. Он дрожал от волнения. Я мягко подхватил его на руки и начал подниматься по лестнице. Как только мы добрались до верхней ступени, Пепси, до того весь напряженный, обмяк в моих руках и издал мучительный стон. Я бережно уложил его на папину кровать, и он сразу же прикрыл глаза и уснул.