Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Я ведь сейчас в Туркестане. Гоняю по пустыне своих воробьев. Счастлив этим без­мерно. Может, потому, что я сейчас далеко, показалось особенно важным высказать тебе нахлынувшие на меня вдруг, ни с того ни с сего, воспоминания.

То есть и не очень‑то вдруг. Потому как про Волгу, про Едимново и про все там происходившее постоянно думаю. А вот что действительно вдруг, так это то, что сего­дня утром проснулся не в пять тридцать, как всегда, а на час раньше; подско­чил от неудержимой потребности (как от вспышки какой‑то в голове), не откладывая, сесть и написать тебе.

И еще мне очень важно стало вместе с поздравлениями поблагодарить тебя сей­час за внимание и терпение, которые ты мне уделил в те, уже далекие, солнечные и теплые времена. Извиняй за сантименты, но это важно. Так что не будем отклады­вать: Поздравляю и Спасибо!

Теперь по порядку. Во–первых, мы с тобой виделись после моего детства три раза. Первый ― в августе семьдесят вто­рого, когда мы приехали в Едимново с Мар­кычем. Это было как раз то лето, когда горело все, дым везде, все леса для отдыхаю­щих закрыты были. Слайды у меня есть: в полдень ― как сумерки вечером. Ты по­мнишь, еще ветер был такой, что свалил ночью Вышку.

Елки–палки, вот бывает ведь. Все мое детство прошло под знаком того, что «на Вышку можно будет залезть, когда вы­растешь». Приехав тогда, первое, что сделали, ― влезли на нее. Оказавшуюся на самом деле обычной триангуляционной вышкой (она к тому времени почти вся прогнила ― время), но все же не потерявшую для меня притягательности и остав­шуюся на всю жизнь загадочной Вышкой До Неба.

А когда ночевали на острове, начался ураган с грозой. Сам знаешь, какие грозы в Едимново: молнии шатром одновре­менно со всех сторон. Встаем утром ― Вышки нет! Рухнула от ветра в ту ночь после того, как я влез на нее в свои семна­дцать лет, реализовав заветную детскую мечту, хранимую больше полжизни. Дождалась. Дала возможность почувство­вать вкус достигнутого; дала понять, как это важно ― успеть.

Потом мы виделись с тобой через полгода, когда в январе семьдесят третьего мы приехали с Митяем на зимнюю охоту. Помнишь его? Рожа у него такая веселая и светлые волосы торчат во все стороны, как солома. Мы тогда останавливались у тебя, а потом ушли дальше, к егерям на Завидовский кордон.

Последний раз мы виделись еще через восемнадцать лет, когда после стольких рассказов про Едимново я впервые при­вез туда (на один день!..) Лизу с Васькой. Дое­хали до Мелково, оставили машину для присмотра во дворе крайнего домика у какой‑то бабушки и уселись на берег дожидаться ― авось кто перевезет.

Васька такой воды еще не видел, ему Московское море и вправду как море, ковы­ряется в песке, лазает по мосткам с прилипшей на досках рыбьей чешуей, а у меня дрожит все внутри от каждого крика пролетающей крачки, от сознания того, что я снова здесь. Сидим ждем, порядков новых не знаю, есть ли сейчас перевоз на тот берег, как раньше, или нет.

Лодка пришла с вашей стороны, из нее высадился мужик в очках, а девочка–под­росток (рулевым на моторе) и женщи­на- бабушка остались в лодке, провожали муж­чину. Потом женщина отошла к домам, а я подошел к девчонке ― не переве­зут ли. Она ответила, что надо у бабушки спросить. Женщина скоро вернулась, и я сразу ее узнал. Это оказалась Валя Ка­раванова Валеркина бабушка. Вот ведь! Тридцать лет прошло, а я узнал! А она смотрит на меня пристально так, по–дере­венски строго.

-―Полозов?

― Да, но как же вы меня узнали? Я‑то вас сразу узнал, запомнил с детства, вы и не изменились совсем. Вы ведь Валя Караванова, Валеркина бабушка, так?

― Мама, а не бабушка… Бабушка… Бабушка уж двадцать лет, как на кладбище. Это ведь мы Валерку и привезли. А это ― его дочь. Эх ты, Полозов…

Валеркина дочь смотрела на меня поверх своего обветренного носа с отстранен­ным умеренным интересом, как под­ростки смотрят на что‑то диковинное и тем до­стойное внимания, но при этом не относящееся непосредственно к их реаль­ной дей­ствительности.

Ё–моё… Я настолько погрузился в свои детские ощущения, что всамделишное по­явление передо мной этого узнаваемо­го женского лица, перенесшегося прямо из детства, вытеснило из моего сознания чувство реальности и прошедшие трид­цать лет.

У меня от стыда аж такт сердца проскочил, екнуло.

― О, Господи, ну конечно. Извините. Забыл я про время, отвлекся…

Тебе смешно, поди, это читать?

Интервалы по пятнадцать лет.

Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротво­ренно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопре­делили впоследствии многое важное, может быть ― главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам‑то ты конечно же ни­чего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприя­тием крепко–накрепко.

Первый ― когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять–шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся то­гда.

Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от вол­нения. Утром Мама меня будит, а око­ло кровати ты сидишь в черном флотском бу­шлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры мате­рии, ца­рапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что‑то).

Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземи­стые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к ве­черу. На них так удобно лазить, как специально сделаны ― и размер удобный, и про­межутки как раз ― ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже ле­жать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в за­рослях сире­ни обломки старинных обелисков зарастают ― черный мрамор с непонятными ятя­ми, осколки каких‑то заблуд­ших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии ― кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..

Потом выходим на поле, где Вышка стоит, а там нам какой‑то мужик встретился (пас коров). Вы присели покурить, разго­варивая о своем. Он еще спросил, кивнув на твою мел- кашку, мол, чего это ты? А ты в ответ, что вот, мол, замучил пацан, веду его «на охоту».

Отчетливо помню, что уже в тот момент я понял, что все это ― устроенная для меня игра, но поддаться этому понима­нию, разочароваться, отказаться от «охоты с винтовкой» не было решительно никаких сил. Поэтому я не только виду не подал, что понимаю, а даже сам от себя оттолкнул подальше это понимание, отгородился от него рассматриванием затво­ра и потертого вороненого ствола, предчувствием столь особого ― стрельнем на охоте!