Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

То да се, слово за слово, час с погранцами пробазарил, в маршрут отправился, уже когда они уехали и пыль улеглась.

Проходил по горам целый день, а потом уже спускаюсь с Сюнт–Хасардагской гря­ды к долине Сумбара и вижу: в одном месте на покатых каменистых склонах ― округлые ниши по метру в диаметре от выпавших конкреций, и в некоторых из них ― вода. Эта вода ― единственная стоячая вода на всю округу, в ней всегда особая жизнь Л мимо не пройти.

Подхожу: в одной такой ванне ― жгуты жабьей икры. В другой на дне сидит самец зеленой жабы (как его назвать: жаб? жабец? жабарь? жабель? жабак? жабник? одно слово ― военный; «самчик», как Зарудный говорил). Окраска ― как в учеб­нике: очень светлый, серо–бежевый ― точно под пустынный фон; зеленые пятна лишь на задних лапах.

Смотришь на такое ― одна лужица в округе, а он нашел ее и сидит, и поет в ней, и ждет самку, надеясь, что она услы­шит и придет; и сразу становится понятно, что жизнь во многих местах натянута как струна.

К счастью, струна весьма крепкая.

Воды ведь может и не быть в нужный сезон; или она может испариться быстрее, чем разовьются головастики; а без это­го невозможно продолжение вида.

Куда как спокойнее спуститься на двести метров ниже в долину, где| и воды в до­статке, и самок больше; но, конечно, и желающих хватает; вон ведь из всех тростни­ков вдоль теплого ручья у Пархая даже днем раздаются жабьи трели (Как поют! Как поют!), ан нет…

Потому что жизнь даже у жаб ― это не только максимально доступный комфорт с минимальными затратами, но и (выра­жаясь языком победителей соцсоревнований) преодоление новых рубежей: освоение нового ландшафта; приспособление к доселе неприемлемым условиям; решение ранее неразрешимых задач (в переносном, био­логическом смысле слова). Что толкает на это? В традиционном понимании ― конку­ренция за ресурсы; перенаселенность в удобных для жизни ме­стах; уязвимость мо­лодых ухажеров, вытесняемых из оптимальных местообитаний более опытными ма­терыми самца­ми. А вдруг не только?

Ведь что примечательно: настрой этой жизненной струны в экстремальных для вида местах чаще всего пробуется кем? То‑то. Молодежью, молодыми самцами! По­тому как матерые самцы уже давно в удобных и спокойных местах, поближе к сам­кам; им не до подвигов, им популяцию поддерживать надо, продолжать свой жабий род… Выжимают, понимаешь ли, молодежь в стремные места, стимулируют на по­двиги и свершения. А через это, глядишь, и весь вид получит шанс освоить или но­вую территорию, или новое время активности, или новую жратву, или еще чего но­вое… Так что вот оно, эволюционное предназначение нашей половозрастной катего­рии; гордись, Военный!

Правда, есть и другая точка зрения: мол, если что не так, не удалось, если «карта не легла», то и не велика потеря ― молодых дураков в расход не жалко…

Эх, надоела занудная микроэволюция, душа просит широкого и романтичного ан­тропоморфизма! Вот я и думаю: а вдруг во всем этом замешана не только экологиче­ская конкуренция, но и пытливая природа молодого мужского начала? Как и у вас, у гусар? Жаль только, что большинству таких, которые с пытливым началом, приходит­ся лямку тянуть в бесцветном мужском одиночестве…

С этого крамольно–несерьезного вопроса в моей голове начинается уже другая, абсолютно ненаучная дискуссия…

А ведь сегодня 8 Марта. Эх, как мы с погранцами горевали, что девок с нами нет… Поздравить некого…

Горячий привет трудящимся женщинам Востока! И Запада. Как странно, что я здесь, а не охочусь в семь утра за цветами на Курском вокзале.

Пока. Чаче привет, а Ленке и Эммочке передай там от меня запоздалые поздрав­ления».

Возвращаясь к лагерю, мы с Котом застали Перевалова сосредоточенно втыкаю­щим прутики в мокрую грязь на проти­воположном берегу. Увидев нас, он довольно осклабился, растопорщив черные усы, ― отмечал уровень уже начинающей спадать воды.

Соображая, как перебраться через стремнину, мы начали перекидывать Сереге вещи (Чандыр в этом месте течет в глу­боком русле, но сам не шире четырех–пяти метров), чтобы уже потом перейти самим. Когда я перебрасывал сапог с засу­нутыми в него штанами, кто‑то сказал что‑то, вызвавшее у меня смех (типа того, что «…вот если бы пива купили, то ничего бы и не было…»), в результате чего я размахнулся неправильно и сапог мой, вместо того чтобы перелететь через бурля­щий мутный по­ток, празднично взмыл свечкой высоко вверх, замер в воздухе на долю секунды, а потом торжественно плюхнулся в волны и стремительно понесся вниз по течению. Кот аж присел, корчась от хохота, а Перевалов самоотверженно бросился за сапогом и поймал его («Спасибо, друг!»). В моем печальном положении оказаться без шта­нов, да еще и в одном сапоге…

Когда Серега вылез, мы увидели, что у кромки воды чуть выше по течению стоит разгуливающий на самовыпасе вер­блюд и с обычным верблюжьим высокомерием пренебрежительно рассматривает нас, суетящихся около воды.

Не успел грубый Филиппов, уже открывший было рот, высказаться по этому пово­ду, как верблюд, наступив на мокрую глину, поскользнулся и, предсмертно заорав на всю округу пронзительно–трубным человеческим басом, рухнул в воду… Корабль пу­стыни поплыл!

Вот тут уж мы потешились (я даже забыл про свой живот), наблюдая, как он выка­рабкивается из воды по скользкому бе­регу, а потом стремительной рысью несется на своих длинных ногах прочь от предательской реки в родную пыльную пу­стыню… Ни­когда в жизни раньше я не видел до смерти напуганного, истошно ревущего вер­блюда, барахтающегося в реке, и никогда больше не увижу, это уж точно.

Прошел еще год, и следующей весной я пригласил с собой на Чандыр, все в то же место, нового человека ― Романа Игнева.

Попав в заповедник сразу после окончания университета, этот колоритный юноша буквально рыл землю, вживаясь в по­левую работу и в природу Копетдага.

Я рассказал ему все, что было у меня к тому моменту по ястребиному орлу, и ре­шил втянуть его в свои поиски, свозив на гнездовую территорию той пары, что была найдена у Казан–Гау в прошлом году, показав фасциатусов и заразив юную душу обаянием этой птицы.

«16 мая. Дорогая Клара!

Сегодня, сейчас, пишу тебе в прекрасной обстановке. Сижу на спальнике в очень особом для себя месте ― в паре ки­лометров от иранской границы, у подножия скалы со звучным названием Казан–Гау. Уже десять часов вечера, и пришлось включить фонарь. Пасмурно, с Ирана натягивает облачность. Сижу в футболке и в куртке: про­хладно, дневные перегревы почти забыты (впрочем, сегодня и не было особенно жарко).