Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Надо все же найти побольше про Н. А. Зарудного, написавшего в 1896 году «Орни­тологическую фауну Закаспийского края». Потрясающая личность. Он в одиночку прошел весь Копетдаг, исследовал, путешествуя с караванами верблюдов, значи­тельную часть всей нашей Средней Азии; закаспийские провинции Ирана, Сеистан, Белуджистан; посвятил орнито­логии и своим экспедициям всю жизнь. Собрал по пти­цам такое, что и при нынешних возможностях не всякий сде­лает. Уникальный чело­век, великолепный зоолог, особая судьба, умер загадочно.

Официально он ведь вообще ученым не был. Окончил учительскую семинарию (иду по его стопам), большую часть жиз­ни работал преподавателем кадетского кор­пуса (здесь несовпадение: я преподаю скорее в институте для благородных де­виц), еле сводя концы с концами (точная, можно сказать, аналогия), маясь казенной обста­новкой (у меня, к счастью, со­всем не так) и вырываясь в свои экспедиции лишь в свободное время и без какой‑либо финансовой поддержки.

(Прошу не рассматривать самосравнения себя с ним как манию величия; просто у меня с этим историческим лицом все время что‑то вроде внутреннего диалога с раз­рывом в сто лет: свои реплики мысленно произношу, а его возможную реак­цию до­мысливаю.)

Лишь позже, прославившись своими изысканиями и многочисленными публикация­ми, он был поддержан Русским геогра­фическим обществом; А. П. Семенов–Тян–Шанский им откровенно восхищался.

Но сейчас я думаю о том, сколько ночей Зарудный провел вот так, сидя у костра в жаре и в холоде. И без вот такого фо­наря… Как писал о нем уже упомянутый знаме­нитый Семенов–Тян–Шанский: «…не забуду и тех душных ночей, когда он, пренебре­гая дневной усталостью, до утренней зари при свете убогого фонаря–коптилки пре­парировал добытых днем птиц, успевая в то же время ловить и прилетающих на свет огня насекомых, и деятельных только в эти часы гекконов и других ночных гадов и млекопитающих…»

Уму непостижимо. Для такого не просто увлеченным и двужильным надо быть, для такого надо иметь особо ядреное конджо. Ну, ладно.

На этот раз я в поле с Романом Игневым ― новым молодым сотрудником запо­ведника. Он только что после универси­тета, мечтает заниматься млекопитающими; буквально пашет как танк, приобщаясь к природе Копетдага.

Выезжали сегодня на Чандыр, как всегда в Туркмении: договорились с Рахманом на семь утра ― выехали в десять. И то хлеб. Уж пора привыкнуть, но никак не могу; взял Рахмана за жабры:

― Во сколько мы договорились встречаться?

— В сэмь.

― А ты во сколько встал?

― В восэмь. ― Он смотрит на меня с обезоруживающим чистосердечным просто­душием.

― Ну, ладно, встал в восемь, а почему приехал в десять?!

― А бэнзын?

― Что бензин?! Ты вчера заправиться не мог?

― Но ведь мы же сыгодня едэм, а не вчыра… ― Видя, что все у меня внутри ки­пит, он решает меня успокоить, заодно подведя итог несерьезному, на его взгляд, разговору: ― Да не волнуйся ты, Сыргэй, доедем куда нада!

Мне становится смешно, потому что сердиться на Рахмана всерьез я не могу: у него тринадцать дочерей, а он с преж­ним упорством хочет сына. У меня (как ты зна­ешь) есть (от тебя) сын (Вася), поэтому Рахман безоговорочно и с нескрывае­мой за­вистью признает во мне старшего.

Когда мы впервые встретились несколько лет назад, меня поразило, что у такого молодого мужика, почти парня, было трое детей. Через пару сезонов их было уже шестеро. Дивясь такому делу, я спросил его тогда, мол, какие перспективы? Он отве­тил: «Пака не будэт сына!» Так я год за годом и езжу в Кара–Калу, вновь и вновь встречая там неунывающего Рах­мана, ошарашивающего меня своими достижениями на поприще демографии…

Всю дорогу я скакал из кабины (в которой ехал «как начальник») в кузов («как джентльмен»), когда нам по дороге голо­совали молодые женщины–туркменки с детьми или почтенные ханумки с монистами, национальными бляхами на груди, под­биравшие многочисленные подолы, вскарабкиваясь на высокую ступеньку кабины.

На Чандыре заехали показаться погранцам на заставу, недалеко от которой как раз и расположена заветная для меня Казан–Гау. Командир, молодой капитан, встре­тил нас очень доброжелательно, просмотрел документы; на мой прощаль­ный вопрос ― можно ли ткнуться к ним в случае чего, ответил, что ― «Не положено, конечно, но какие разговоры…» ― так что на всякий пожарный прикрытие есть.

Доехали до места, где стояли с Переваловым и Котом в прошлом году; воды в Чан­дыре полно (а следы спавшей воды ― вдвое выше): дожди идут не переставая по всей округе, все дивятся этой необычно мокрой весне.

Сгрузились, отлили бензина для своей кухни (паяльной лампы) в надтреснутую трехлитровую банку; распрощались с Рахманом. Сняли штаны, надели рюкзаки и по­лезли вброд через Чандыр. В три часа свалили все барахло у того гнезда, которое в прошлом году было здесь новым, а сейчас совсем старое, неподновленное, располз­лось от дождей.

Сели поесть; попили гражданской еще (привезенной с собой) водички из моей фляжки. В последующем предстоит пить бурлящий в Чандыре «кофе с молоком». Слава Богу, жары нет; градусов двадцать восемь.

Роман отправился к Чандыру посмотреть следы на глине, за водой и расспросить про местных зверей сторожа, у которо­го навес на ячменном поле; я остался смот­реть на небо и на свою гору. И что же ты думаешь? В 16–02 они прилетели!

Опять пара, подлетели, показались, но ничего особо обнадеживающего не проде­монстрировали. Гнезда нет, явного гнездового поведения тоже не видно. Просто ле­тают себе и летают. Видел их до вечера четыре раза. И так же, как и в про­шлом году, дважды набирали над горой высоту в полкилометра и планировали оттуда в Иран…

Пока я их высиживал, Роман вернулся, причем не с чандырской стороны, а по уще­лью, и с ним сторож–туркмен на лоша­ди. Он и рассказал, что с противоположной стороны Казан–Гау есть родник. Постоянный! От наших сваленных в кучу ве­щей до него оказалось всего ничего, правда, по очень крутым склонам. Перспектива про­зрачного питья явилась таким сти­мулом, что мы подхватили свои рюкзаки и поскака­ли туда, как архары. Окупилось сполна. Вечером великолепно: сложили из кусков плоского сланца очаг, приспособили паяльную лампу.

Сейчас у меня не вызывает ни малейшего сомнения, что волшебная лампа Алад­дина была паяльной лампой. Ревет как реактивный двигатель; трехлитровый чайник закипает по часам за семь минут. Заварили зеленого чая; едим кильку в то­матном со­усе, которую я никогда в жизни нигде не покупал (а она очень даже ничего) и свиной «ланчен–мит».

Вечер облачный, легли утеплившись, так я уже в час вылез изо всего и дальше спал просто на спальнике. В два часа полнеба разъяснило, вылезла полная лунища (причем с гало) ― все видно вокруг.