Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Потом взгляд сам цепляется за хилый мак у дороги: тонкая ножка, алый венчик с черной серединкой. Смотрю на него из кабины одну секунду, он ― как центр Вселен­ной. А вокруг ― сотни тысяч таких же маков.

Рядом камень торчит из лёссового обрыва. Таких обрывов вижу десятки с одной точки, сотни за пять минут, значит, по­хожих камней вижу тысячи, но ведь этот камень ― особый камень! С железистыми подтеками, с неровным отбитым краем.

Ишак бредет по дороге; топор у него привязан на седле; серая лохматая веревка тянется от уздечки, белесый развод от высохшего пота на рубахе у туркмена, идуще­го рядом с ишаком и держащего эту веревку в руке.

И словно внутри всего этого, в каждой детали (вне зависимости от ее размера): в каждой горе, в каждом камне, в каждом цветке, в узле на затертой веревке, в летя­щей пчеле, в невидимой пылинке на дороге ― словно хранится внутри всего это­го некое Важное Обо Всем, ― все, что мы уже знаем и чего еще не знаем про весь этот мир, про все другие миры, про бу­дущее, про прошлое и про все вообще…

И словно все эти Части соединяются между собой в некое единое Целое почти во­очию видимыми мне сейчас бесчис­ленными связями: хитросплетением чувств, мыс­лей, слов, химических реакций, молитв, снов, физических и боже­ственных законов…

То же самое, когда траву косили: невозможно передать, как сияет на ярком солнце загорелая, идеально выбритая яйце­видная голова абсолютно туркменского Овеза, который сидит орлом на корточках среди немыслимых цветов и правит напильником косу. И не поймешь, что это такое: сон или явь, фотография из «Нэшэнл Джэогра­фик» или японская гравюра, ажурная, как галлюцинация…

Извиняй за столь откровенную демонстрацию сентиментальных излишеств, но уж больно все это захватывает.

Привет там всем остальным моим женам; особенно ― Клаве и Зине. И Васю поце­луй».

«25 мая…. В ущелье охотятся сразу три тювика. Летают в типичной своей ястреби­ной манере, высоко и открыто. Один подобрался, залетел со стороны солнца, резко спикировал к кустам у кромки обрыва, цапнул на лету с ветки каменного воробья и полетел пировать к ближайшим высоким деревьям.

Каменный воробей подох мгновенно и безболезненно. Стиснулась железной хват­кой безжалостная лапа, когтями- кинжалами пронзившая ранимую воробьиную плоть. Поставлена запятая еще в одном экологическом предложении.

Были миллионы лет эволюции. Были поколения предков. Было отложенное яйцо, высиживающая мать, выкармливание в гнезде, растущие перья, первый полет, потом кто там знает что еще, а потом ― цап! Мелькнул силуэт, невидимый против солнца, сомкнулись ястребиные когти, екнуло последний раз воробьиное сердце, и «кутарды»: начался переход биомассы и энергии с одного трофического уровня на другой…

Два других тювика мотаются в воздухе, как прежде, но через две минуты один из них пошел в атаку точно по той же тра­ектории, что и первый, тоже пикируя со сторо­ны солнца. Притормозил у выступающей скалы, мгновенно подвергся жесто­чайшей крикливой атаке скалистой ласточки, ускорил полет и в завершающем броске нырнул в кусты. Чем кончилось ― не видел.

Круто. Вот и думай теперь: залет на жертву от солнца ― это охотничий опыт или наследственность?»

«26 мая…. Роман прислал письмо с рисунком и описанием птицы, заинтриговав­шей всех сотрудников, одновременно наблюдавших ее во время общего выезда в поле. Среднего размера хищник, у которого на кистевых сгибах прямо как све­тятся яркие белые «фонари». Никто из присутствовавших никогда такого не видел. Мнения разделились вплоть до гипотез, уж не метки ли это какие.

Отличное сравнение: «фонари»; точно такое же впечатление было и у меня, когда впервые увидел. Это орел–карлик с его белыми кроющими на кромках крыльев».

«29 мая. Здорово, Маркыч!

…Начиная очкариком–юннатом в средней полосе, я всегда предпочитал в поле бейсбольные или иностранные военные кепки: длинный козырек защищает очки от дождя. Но южное солнце постепенно привило мне уважение к шляпе. Когда‑то и представить себе не мог, что надену шляпу.

Началось все с пограничной панамы, которой пришлось заменить кепку. Козырек кепки закрывает глаза от солнца, но не спасает обгорающие до костей уши ― они сначала покрываются пузырями, становясь, по определению Лешки Калмыкова, «как жабьи лапки», а потом облезают линяющими хлопьями.

Бедуинская повязка под кепку защищает от солнца шею и уши, но ограничивает боковой обзор, плюс полощет на ветру (да и выглядит это в Туркмении уж больно вы­зывающе–эксцентрично). Панама оказывается удобнее. Так что, переключив­шись позже на полевые шляпы, я по достоинству оценил преимущества этого величайшего достижения человеческого ге­ния, родившегося еще на заре цивилизации.

Шляпа спасает тебя от палящего солнца, проливного дождя или липкого снега, па­дающего тяжелыми хлопьями на очки и за шиворот. На нее гораздо удобнее наде­вать накомарник, отгораживающий угрожающе гудящие полчища крылатых кровоп­ийц от твоего лица. Шляпой можно зачерпнуть воды; накрыть от солнца положенный рядом на камни фотоаппарат или бинокль; ею можно поймать в траве затаившегося пестрого птенца жаворонка или прыгучего кузнечика. Кемаря в аэропор­ту, ее можно надвинуть на глаза; в нее как раз помещается и сразу засыпает пузатый толстолапый щенок, до этого безостановочно ползавший под ногами в самых неудобных местах. Когда продираешься через колючие кусты, на­двинутая на глаза шляпа защищает лицо от хлещущих по нему веток и липкой паутины. Шляпой удобно раздуть уже по­дернутые пепельной сединой остывающие угли в костре; в нее можно набрать еже­вики по пути, чтобы угостить спутников; ее можно, войдя в дом к друзьям, привычно повесить на знакомый гвоздь; на нее, совсем уж в крайнем случае, можно сесть, подложив под зад поверх льда или острой, как стекло, пузырчатой лавы. Ее можно уверенно запустить в воздух, выигрывая пари на то, что горластый спорщик и хва­стун не попадет в цель с одного выстрела; ее можно галантно приподнять, привет­ствуя неожиданно встреченную на тропе в пустыне или в горах прекрасную незна­комку…