М. Эльберд - Воспоминания охотничьей собаки

Я негромко, почему-то очень негромко, залаяла и не узнала собственного голоса. Наверное, это лаял кто-то чужой внутри меня — маленький, жалкий, тоскующий. Медведь прибавил прыти. Я тоже. И лаяла уже громче, злясь и на себя, и на зверя за то, что у меня все-таки вырываются визгливые рыдающие нотки. Расстояние между нами сокращалось. И я должна была скоро напасть на чудовищного, как ночной кошмар, зверя, который, кажется, не имел ни малейшего желания связываться с охотничьей собакой и охотничьими людьми. Ну, а о том, чтобы я плюнула на все и отступилась от зверя, даже если бы знала о своей неминуемой гибели, не могло быть и речи.

Медведь добрался до скальной гряды и ловко полез вверх, цепляясь за щели и уступы в почти отвесной стене. На высоте в три своих роста он задержался и сел на карнизе. Этот карниз опоясывал стенку наискось и постепенно доходил до верхней кромки шпиля. Путь к бегству, непригодный для охотничьего преследования, был медведю открыт, и теперь наглый хитрюга не торопился. Теперь он мог потешить свое любопытство, пока гайщики еще не приблизились на опасное расстояние. Торжеством и самодовольством светились его светло-коричневые лукавые глазки.

А я испытывала постыдное чувство облегчения и — одновременно — досадного разочарования. Оставалось только отводить душу в сердитом брёхе.

Медведь рассматривал меня с насмешливым интересом:

— Ну, что, собака? Съела?

— Трус! Вор! Тебе бы только на овец нападать!

— Не люблю собак и овец. Хлопот с ними!

Между прочим, судя по запахам, исходящим от медвежьей пасти и шкуры, с овцами он в последнее время не имел дела. А жрал медведь в эту неделю (за такой срок я могу ручаться!) дикую поросятину, шиповник… мушмулу… орехи… боярышник… ну и прочую растительную дребедень.

Одна из ноздрей косолапого была сильно надорвана. Чьи-то острые зубы, видно, пробовали ее на прочность.

— Але-о-о! Але-о-о-о… — Крики Палыча становились все слышнее.

Медведь спохватился, будто вспомнив о неотложных делах, полез по карнизу и через минуту скрылся.

Я полаяла немножко и пошла к засаде.

В последующие сезоны у меня состоялось еще несколько встреч с медведями. Некоторые из них оказывались роковыми для бурых бездельников. Страха перед ними я никогда больше не испытывала, и мне удавалось «выставить» зверя на выстрел или удержать его до подхода егерей, если гай бывал «тихим».

Расстроенные и усталые, вернулись охотники на ферму.

— Эх, знать бы заранее, — вздохнул один из гостей, — хоть бы пару кабанов завалили!

— А кого это Картечь подняла в последнем гаю? — спросил другой.

— Кого, кого… Медведя, вот кого! — ответил Палыч.

— Не может быть! Наверно, лесного кота на дереве заметила, его и облаивала.

— Как это не могёт быть? — возмутился Палыч. — По одному лаю яснее ясного — медведь! А опосля я и следы видел. На скалу зверюка залез — и будь здоров!

Пока охотничья компания закусывала и отдыхала, мы с Зауэром решили выяснить, зачем это Жорка пошел в лес, когда отару уже загнали во двор, под навесы. Мы нашли его в густой кизиловой рощице на берегу чистенького говорливого ручья.

Чабанский пес в обалделой задумчивости сидел у разрытой ямки с чьими-то протухшими внутренностями. Чьими-то? Ну, конечно, бараньими! Тут пахло еще лисьими следами. Лиса и разрывала землю — это точно. А вот кто закапывал бараньи кишки? Кто оставил отпечатки сапог у самой воды? Не медведь же! Медведи сапог не носят.

Жора угрюмо посмотрел на нас и с усилием выдавил из себя малопонятное вяканье. Он сильно заикался…

Так вот где собака зарыта!

Бедняга не перенес публичных упреков в недобросовестной работе. Он знал, что ни в чем не виноват, а чувство вины все равно мучило его. Он знал, что медведь не нападал на отару, и все же ему было стыдно, что он не отогнал… медведя. Незатейливое сознание простодушного пса не могло вместить две противоположные вещи: с одной стороны дело обстояло так, а с другой — было представлено совсем иначе. И Жора обвинен и осыпан насмешками. «Ха-ха! Лаять разучился!» Вынести это для простой честной собаки так же трудно, как находиться одновременно в двух разных местах. Тяжелая нервная встряска… Тяжелая косолапая речь…

Родиться бы ему охотничьей собакой!

«Жизнь, конечно, не может состоять из одной сплошной охоты», — вот что я подумала после размышлений над четвертым куском. Есть еще и другая важная часть собачьего бытия. Приходит время — и ты даришь миру и людям нескольких новых живых существ, а этим новым существам даришь мир со всеми его потрохами — лесами и полями, зверями и птицами, зноем и стужей, ветрами и запахами. Нет, не случайно я избегала до сих пор этой темы. Не хочется и теперь, не захочется и впредь распространяться по поводу короткой радости материнства и продолжительной горечи утрат.

Нехорошая тема. Зверски больная тема…

Разумеется, бывали и счастливые моменты, когда вся душа так и виляла хвостиком, но… Но затем хвостик твоей души будто защемляли дверью и долго-долго не отпускали.

Вспоминаю о детях, с которыми приходилось расставаться, едва они успевали продрать синенькие глазки на свет божий, и мне становится беспредельно грустно.

Где вы сейчас, черненькие с подпалинами, рыженькие с белым, серенькие с желтым? Какие руки надевают на вас ошейники, на каких тропах вы ищете звериные следы, к каким запахам принюхиваетесь? Сопутствует ли вам охотничье счастье, достаточно ли силы в мускулах, храбрости в сердце и похлебки в миске? И не слишком ли вас донимают блохи?

Об отцах моих детей вспоминаю редко и неохотно. Да что с них взять! Сначала этот народ лебезит, сюсюкает, каждый кобель так и норовит превратиться в один большой, умильно виляющий хвост. Ну а потом? Ищи-свищи!

Нет, не всегда удается жить, как хочется. Тебя сажают на цепь, а ты желаешь гулять; тебя поднимают затемно и запихивают в машину, а тебе хочется еще немножко поспать; тебя загоняют в мокрые и колючие заросли, а ты чувствуешь, зверя там нет, и надо бы сказать об этом, но знаешь, что все равно не поймут; тебя угощают голыми костями, а тут, ну, прямо до одури, грезится хороший кусок жирного мяса. Отчего жизнь устроена так, а не иначе? Наверное, оттого, что и мы, собаки, не даем кое-кому жить по-своему. Кабан нежится в своем мазиве, а я грубо сгоняю его с места; кабан стремится в сторону, а я заставляю его держаться прямо; кабан приходит ночью на огород и хочет набить брюхо картошкой, а я поднимаю шум и оставляю его голодным. Тогда сообразительный ворюга отправляется на опушку леса и проникает на кукурузное поле, где дозревают увесистые початки… Постойте! Кабан попортит уйму растений, а ведь люди хотят сохранить зерно в целости и сохранности! Вот то-то и оно! И опять жизнь получается какой-то нескладной.