Геннадий Падаманс - Первостепь

До самого полудня обрывал Двойной Лоб спелые красные гроздья, налитые кровью земли. Ничего не осталось дроздам. Зато животик Рваного Уха вздулся от сытной еды, он стал икать и забыл про купание, ему хотелось играться. Детёныш пытался поднять хоботком сломанную ветку, но слабый хоботок плохо слушался, ветка не поддавалась. Тогда большой мамонт пришёл на помощь: перехватил у детёныша ветку, поднял, помахал, потом водрузил себе на голову, как рога. Забавно, наверное, он смотрелся, мамонт с рогами, детёнышу нравилось, да и самому большому мамонту нравилось тоже. Разойдясь, он вдруг выдрал с корнем целое деревце, молодую рябинку, и запросто вскинул себе на спину, чтоб иметь теперь гриву, огромную, больше львиной; но детёныш уже на него не смотрел. Детёныша сморил сон. Рваное Ухо свалился под одним из уцелевших деревьев, дававшим слабую узорчатую тень, и уснул. Старший мамонт не успел даже набросать мягких веточек ему под голову. А теперь было поздно. Рябина упала на землю со спины мамонта и больше его не интересовала. Он и сам хотел спать. Но не мог.

Двойной Лоб начал страдать от жары. Однако спуститься к воде означало оставить спящего малыша без присмотра, о таком взрослый мамонт не мог и помыслить. Рядом не было крупных деревьев с достаточной тенью, и ему ничего не оставалось, как стоять на месте, обмахиваясь хоботом, ушами и хвостом, и сонно оглядывать кусты. Подул небрежный ветерок, и над редкими чахлыми кустами заклубился странный манящий запах. Клочьями аромат поднимался вверх от самой земли, дрожал в солнечном мареве и постепенно окутывал мамонта пушистым коконом.

Двойной Лоб знал этот запах. По краю кустарника росли более низкие кустики стеблистой травы. Коричневатые стебли с красноватыми крапинками кверху разбегались небольшой кроной с редкими перистыми тёмно-зелёными листьями и белыми зонтиками цветков на самом верху. Болиголов, весёлая трава, трава смеха, от которой шумит голова как далёкое море на краю земель. Трава, которую Старая Мамонтиха обходила всегда стороной, так, что молодые мамонты едва успевали украдкой выдрать несколько стебельков. Но теперь не было Старой Мамонтихи, никого не было рядом, кроме спящего Рваного Уха, и Двойной Лоб являлся его вожаком. Потому он медленно тронулся с места, подошёл к источнику неотразимого запаха, чтобы лучше исследовать, встал на колени, сощипнул хоботом запретный кустик вместе с корнями, отряхнул несколько раз о согнутую переднюю ногу и отправил в рот. Трава показалась ему горьковатой, с мятным привкусом, даже язык слегка занемел у основания. Но Двойной Лоб немного подполз и сорвал другой кустик. Потом следующий. И ещё один. И ещё, сколько их было. Затем передвинулся дальше, к новым дразнилкам, а когда подъел их, то к другим. Спрятав глаза за частоколом длинных ресниц, мамонт быстро забыл обо всём. О том, что он – вожак стада, и на его попечении спящий малыш. И о палящем солнце тоже забыл. И о купании. И о том, что надо уходить в степь, подальше от двуногих, и об этом мамонт забыл. Он имел на то право. Ведь душа зверя без устали пребывает в теле, рыская вместе с ним по необъятным просторам. Но однажды душа может затосковать и уйти. Потому всякий зверь знает, что душе нужен отдых и хоть когда-нибудь необходимо веселье. Огромный мамонт уминал мятно-горькие кустики, густая слюна обильно текла изо рта, а желудок просил ещё и ещё запретной травы. Но травы больше не было, он съел всю. И тогда он попробовал встать во весь рост, чтобы больше увидеть, чтобы высмотреть новые кустики, однако ноги его плохо слушались, не хотели вставать, подгибались, но в конце концов всё же встали.

Удивительно радостным выглядел белый свет. Воздух весь пузырился, искрился, блистал. Дерево в радужном ореоле будто плыло над землёй, приглашая играть – и Двойной Лоб кинулся к дереву как шаловливый детёныш, обнял хоботом ствол и безо всяких усилий выдрал с корнями невесомое деревце, подбросил вверх – и оно запрыгало в воздухе как длинный-длинный растянутый заяц. Двойной Лоб удивился странному зайцу, а какой-то большой мохнатый жук вертелся под ногами. Он поддал мохнатому игривого шлепка – и тот кубарем покатился в кусты. Двойной Лоб двинулся следом, но перед его глазами запрыгали огненные круги, сцепляясь друг с другом, пляша и расцепляясь. Потом круги разом лопнули и мириадами янтарных брызг рассыпались по кустам. Кусты засветились и скопом дружно подпрыгнули, перевернулись набок; Двойной Лоб успел удивиться, какие диковинные кусты, но затем всё поплыло мутным зелёным потоком, пронизанным жёлтыми жилками вен, заблестело, засверкало, заискрилось, вихрем закружилось и провалилось. Поплыло чёрной рекой. Из черноты выполз огромный паук с длинными-длинными лапками, будто солнечными лучами. Старая Мамонтиха откуда-то сбоку предупреждала: «Остерегайся запаха паутины! Она притянет к дереву, не вырвешься! Придут двуногие». Он не понимал. Ведь двуногие уже приходили, зачем им быть снова? И как можно притянуть его к дереву? Он тогда вырвет дерево, вырвет с корнем – и всё! Он сразу же хотел предложить дереву помериться силами, но как-то запутался в своих желаниях и решил для начала растоптать паука. Но покуда решал, паук спрятался в темноту, перед ним никого уже не оказалось. Только огромный-огромный камень. Холодный. Камень-зима. Камень был обмотан паутиной и висел где-то вверху. Но если бы он потянул за паутину, камень плюхнулся бы прямо сюда, в темноту. Почему-то он решил, что камню рано ещё плюхаться. Пускай себе висит. И камень остался висеть, а ему… ему стало как-то не по себе. Что-то нависло над ним, вместе с камнем. Нечто корявое и вонючее. Что-то, чего он не видел из-за темноты. Тогда он вознамерился раздавить темноту, стукнуть хоботом, крепко стукнуть, но его хобот куда-то ушёл от него, как и Старая Мамонтиха. Все ушли. Он остался один. Совсем один в темноте. Маленький-маленький. Его звали Тоска. И он плакал. По его вискам текли слёзы.

****

– Молодая Луна рано пропадает, а старая – поздно появляется.

У шамана мрачные глаза. Его цепкий колючий взгляд не сбросишь с себя, подобно пылинке – наоборот, Режущему Бивню сразу же кажется, что сейчас куда-то сбросят его, куда-то туда, где совсем не будет приятно; но шаман вдруг усмехается и отводит глаза. Изучает сплетение сил в стороне.

У него круглое всеохватывающее лицо. Сквозь редкие чёрные и совсем не седые волосы проглядывает обтянутый сморщенной кожей череп, но Режущему Бивню боязно долго глядеть на шаманский череп. Вообще, ему боязно. Какая Луна? К чему эти слова? Уже Солнце взошло. Но Еохор молчит. Словно специально предоставляя возможность охотнику ещё раз его рассмотреть. Уже по-другому.

Он не особо высокого роста и отнюдь не кряжистый. Скорее, щуплый. Сильный внутри. Волосы спереди обрезаны ровно и высоко, полностью открывая широкий морщинистый лоб, выдающий много забот. Узкие и глубокие глаза теперь кажутся злыми, пронизывающими, потому что они не желают, чтобы кто-то рассматривал их. Потому что рассматривать должны они сами. А если что-то упустят, крупный мясистый нос тотчас донюхает. Большие продолговатые уши, слегка оттопыренные, услышат неслышимое, и – всякий попался. Всякий. Режущий Бивень уже понимает, что густые гневливые брови, бесстрашные чёрные усы, мясистые вздорные губы, сильный, далеко выступающий подбородок можно увидеть только отдельно на круглом лице. Можно видеть отдельно – подбородок шамана, его нос или рот – но никак нельзя усмотреть всего лица целиком, как у прочих людей. Невозможно постичь, узреть думы и чаяния. Сидящее на властолюбивой крепкой шее, это лицо всегда ускользает и тут же ловит смотрящего. И тот сразу чувствует, что смотрит вовсе не он. Наоборот, очень пристально разглядывают его самого, даже отведенными глазами, и всё его потаённое, должно быть, стремглав выходит наружу. И тотчас же будет схвачено волосатыми ручищами. Скрюченные пальцы на концах этих рук как когти хищника… Зато, говорят, не везёт в любви таким пальцам… Может и так. Но вот Режущий Бивень забыл уже все свои давешние желания, как сразу хотел наброситься на шамана, чтоб тот разъяснился, чтоб тот сразу знал: не верит охотник ни в какую чушь. Но теперь уже Режущий Бивень не знает, что значит «чушь». Ничего он не знает. Не ведает.