Геннадий Падаманс - Легенда о несчастном инквизиторе

Дон Адольфо не спал. Позади была нудная ночь, он выпил вина, он изрядно устал, и, казалось, имелась веская причина уснуть, наконец-то уснуть — но он снова не спал. Никогда он не спал. Никогда.

Окно всё ещё оставалось распахнутым, он забыл затворить, он всегда забывал, — и свежий утренний воздух упругими волнами прокатывался по огромной комнате. Слишком огромной для него одного.

Часы пробили восемь, и тотчас же в дверь постучали. Шелестящей походкой, как будто бумагами были напичканы даже его башмаки, вошёл секретарь.

— Доброе утро, Мой Вождь. Как изволили почивать, Ваша Милость?

— Никак, — буркнул в ответ дон Адольфо. — Давай к делу. У меня болит голова.

— Может, прикажете… — заикнулся было секретарь, но тут же споткнулся, остановленный резким взглядом. И сменил тон:

— Да, к делу, Мой Вождь. Наше доблестное войско, ведомое Вашими бессмертными повелениями, ожесточённо бьётся с вражьими ордами на востоке.

— Короче! — потребовал дон Адольфо.

— Да, Мой Вождь, если короче — на востоке измена и коварство этих бешеных степных псов лишили нас, временно, ещё трёх городов. На западе, временно, — всего только двух.

— Всего только двух, — усмехнулся дон Адольфо. — Зато каких… Но к делу! — мрачно напомнил он снова.

— Да, к делу, Мой Вождь, — подхватил секретарь. — Сегодня Гиммель готов удавить десять тысяч и сжечь восемьсот шестьдесят человек.

— И всего-то! — дон Адольфо наконец поднялся с постели, сунул ноги в тапочки, но полностью не встал, а остался сидеть на краю кровати:

— Так не пойдёт. Передай, что я недоволен. Весьма! Удавить — двадцать тысяч, сжечь — столько же. И ещё колесовать, хотя бы сотню, но непременно колесовать. Трупы уничтожить, как обычно.

Вот теперь дон Адольфо мог встать — дело сделано, — и он направился к окну, чтобы выглянуть: как там на воле, какое там утро? Но путь был не близок, а секретарь, семеня за ним вслед, испуганно залопотал:

— Но никак невозможно, Мой Вождь. Никак. Слишком много, нам не по силам, такая прорва, так много, уж очень…

И тогда дон Адольфо забыл про окно и закричал. По-настоящему закричал, и глаза его налились кровью. Кровью сорока тысяч:

— Это приказ!!! Никаких обсуждений!!!

Секретарь записал и молча подал на подпись. Дон Адольфо подмахнул не глядя, он давно уже набил руку и смог бы, наверное, подписывать даже во сне, если бы только когда-нибудь спал.

Секретарь повернулся и собирался уж было уйти, но едва сделав шаг, спохватился:

— Мой Вождь, какую сегодня вину предъявить этим?

— Какую вину? — дон Адольфо сверкнул злыми глазами. — Разве не видишь, что у меня болит голова? Зверски болит. Сходи к дону Иосифу, пусть придумает, этот умеет всегда. Я же… Ко мне никого не пускать!

— Слушаюсь, Мой Вождь, — шаркнул башмаками секретарь и почтительно удалился.

Дон Адольфо опять остался один.

Он лежал будто мёртвый, но глаза его были открыты, глаза вперились в потолок, в красивый лепной потолок, аккуратный, ажурный. Он мог лежать так часами, неторопливо размышляя о чём-то грустном, невнятно-грустном, — но на сей раз в его голове складывался стих. Стих как стих — он знал, что поэт из него не удался, потому он никогда не произносил вслух своих стихов, чтобы эти не слышали, не холуйствовали понапрасну, ведь он знал, что поэт из него не удался. И святой не удался. Никто. Наверное, никто. А стих… стих он свой прошептал:

Да, день наступал, новый день, наверное, тёплый и ласковый… для кого-то, для тех, кто далече, кто далеко. Далеко кулику до Петрова дня. Далеко.

Он встал, подошёл к окну, задёрнул шторы. Затем вернулся к постели, запустил руку под матрас, вытащил книжицу, древнюю, потрёпанную, и, прижав её обеими руками к груди, опустился на колени возле постели. Слегка всхлипывая, он забормотал: «Господи, Господи, что ж Ты так безучастен?… Приблизь же развязку, ускорь, я молю Тебя, Господи… Пусть придёт этот день поскорее… Нет больше сил».

Сил действительно у него почти не было. Предстоял длинный день, длинный-предлинный день в одиночестве в этой огромной комнате с аккуратным лепным потолком. Одна лишь робкая надежда слегка его утешала. «Тринадцатая. Вечером впустят тринадцатую, новенькую», — за обедом он распорядится. Тринадцать — число хорошее. Число последнего упования. Число упокоя.

Обед подали скудный. Припасы кончались, больше не было устриц, и пирожных уже не пекли, не было многого из того, к чему он успел привыкнуть: диковинных фруктов, изысканных вин, свежей рыбы. Было простое вино, от которого болит голова, и обычные фрукты, от которых пучит живот, и копчёная рыба, от которой хочется пить простое вино в непомерном количестве, что он и делал последние дни. Но на этот раз он выпил всего полкувшина и больше не стал, приказал унести. Раньше вино спасало его от головной боли, теперь — наоборот. Теперь было другое вино, и боль тоже другая.

Он поднялся из-за стола мрачный, распорядился насчёт вечера — и одиночество вновь объяло его своею железною хваткой.

Он взялся читать Платона. Читать по-настоящему он не был способен, но пролистать сумел целый том. И кое-где выхватил несколько подчёркнутых строчек. Про темницу, про тело — могилу души, про невозможность «зла избежать человеку», про наказание. Да, жизнь человечья есть наказание непонятно за что. Раньше он много думал над этим и рыдал ночами напролёт, будто ребёнок, и у него доставало влаги для слёз, хотя тогда не пил он вина. Теперь пьёт, но глаза его сухи. Поздно ведь плакать и рассуждать — жребий брошен. Alea jacta est.

На предпоследней странице ему стало дурно. Там было пятнышко, засохшее бурое пятнышко — когда-то он чинил перо, чтобы выделить важное место, но слишком задумался и порезался. Он не мог выносить человеческой крови — ни своей, ни чужой — от одной капли его мутило, и тогда, и сейчас. Морщась, захлопнул он книгу на предпоследней странице и отшвырнул. А ведь там было важное, нечто важное, что когда-то он хотел обязательно подчеркнуть. Но теперь перед его глазами расплывалось бурое пятнышко, бурое-бурое, бурее его головной боли, бурее его одиночества — весь его взор застлало бурым, непроницаемо бурым — и, обхватив несчастную голову руками, он сполз с кресла на пол и потерял сознание.

Её впустили вскоре после ужина. Эта смуглянка домогалась его целый год, но у него этот год были старые: вторая, третья, шестая, восьмая, одиннадцатая. А теперь старых нет — уже парят, белоснежные; и эта, наверное, будет парить, все они будут парить. Кроме него. Он, весь в дерьме, останется тут.