Геннадий Падаманс - Легенда о несчастном инквизиторе

Понимаешь, Сын Разрушения? Я тоже Сын Разрушения, Сын Опустошения. Они меня сами призвали, они! Я был сыном весьма почитаемого отца, но я стал сыном Опустошения и Разрушения, я стал идолом, стал кумиром, я им стал, я смог это сделать, понимаешь, я смог!»

Он долго кричал, всё громче и громче, и она наконец удивилась: «Зачем ты кричишь?» — и тогда он осёкся и рассказывал дальше уже по порядку, без крика, без срывов, только с горькой усмешкой на бледных губах.

«Что такое человек? Кучка дерьма. Ужасная ошибка творения, кучка дерьма. В этом легко убедиться. Поначалу я сомневался, но когда пришла ко мне власть, когда я притянул к себе власть, огромную власть — всё сразу стало на свои места. И ничего не нужно доказывать. Достаточно лишь сказать: „Человече, тебе всё дозволено, действуй!“ — дальше всё пойдёт само собой. Человече тут же нагадит, осквернит, пригвоздит, уничтожит. Убьёт. Гораздо больше убьёт, чем можно представить себе. Неисповедимы пути человечьи во грехе, неисповедимы, ей-ей».

Он немного запнулся, о чём-то подумал, о постороннем, но тут же вернулся на круги своя, слегка передёрнув плечами. Истину он говорил.

«Да, всё так. В грехе и в грязи человек рождается. В грехе и в грязи волочится по этой земле, в грехе и в грязи умирает. Зачем же нужна тогда эта юдоль, эта темница, эта тюрьма человеческая, этот мир? Во грехе приходят, во грехе уходят. Зачем тогда всё? Кто скажет, зачем?

Пророки являлись, святые — что толку? Что толку? Что дал людям Христос? Синекуры для жирных епископов? Так они Его истолковали. Скольких грешников сделал Он праведниками? Скольких? Раз-два и обчёлся. Даже Он не сумел, даже Он, ведь все Его праведники — они были праведниками за вознаграждение, за вечную ренту на небесах. А что дальше? Да, Земля катится в ад. Стремительно катится в ад. И никто, ни Христос, ни Прометей, ни Сократ, ни Дант не спасут обречённых. С волками жить — по-волчьи выть. Если кто и может спасти человека, так только сам человек. Простой человек. Такой как они. То бишь — я».

Дон Адольфо сходил облегчиться. От того, что вошло в человека, может он облегчиться — но не от того, что впитала душа. Здесь тщетны потуги. Здесь нужно иное. Нечто иное. И об этом ином дон Адольфо рассказывал Еве уже битый день.

«Раньше люди смеялись: ежели болит зуб у человека — отруби тому голову, и его эуб перестанет болеть. Они смеялись… Но когда душа болит у человека, когда гниёт душа у человека — до смеха ли тут? Так не лучше ли отпустить эту душу, ведь она была изначально свободна, пусть она снова будет свободна, чиста и свободна, пусть летит и ищет другие миры, её боле достойные, пусть никогда не суётся в этот ад.

Болит душа у человека. Нестерпимо болит. Оттого грызутся люди как волки. Я был зачат во время войны. Я родился во время войны, я рос во время войны — всегда на Земле шла война, Великая Война, непрерывная. И что помню я из своего детства? Кровь, пьяных солдат, испоганеных женщин, изрубленых мужчин. Что помню я из своей юности? Кровь, пьяных солдат, испоганеных женщин, изрубленых мужчин и разнузданную толпу, рукоплескавшую победителям. Что делили они? Чего хотели они? Разве знал кто-нибудь это? Убивать и поганить стало привычкой, естеством. И казалось: вот-вот род людской прекратится, изобьёт сам себя, изничтожит до последнего — но лишь уходили солдаты, как женщины снова рожали, испоганеные рожали замену изрубленым. Сколько лет мира было за всю историю человечью? Может ли кто сказать? На моём веку не было мира. Краткие замирения, чтобы выковать новые копья и отлить новые ядра — и снова война, только война, грабежи и разврат, ложь, жестокость, беспробудное пьянство, предательство. Люди рубили друг друга, потому что это давно стало их естеством, неотъемлемым естеством. Больной лежал при смерти. Лекарство оставалось одно. Клин вышибают клином. И теперь, если кто- нибудь выживет в этом кошмаре — может быть, естество его преобразится, может быть, его станет мутить, наконец, от насилия, от разбоев и грабежей, ото лжи, от жестокости?…»

Он вызвал секретаря, приказал подать вина и фруктов. Они ели фрукты и запивали вином. «Что ещё есть на свете утешительного?» — думал он. «Если б всё это немного раньше», — сокрушалась она.

Она была тринадцатой, добившейся чести стать «священной невестой Вождя». Двенадцать, предшествовавших ей — о них он не хотел вспоминать. Те были мерзкие, нестерпимо мерзкие. Они заходились в истерике, кричали, что он — богоравный, даже выше Христа, и они всю свою кровь отдадут за него до конца, до распоследней капельки… Но он приказывал им испражняться на богоравного, на того, кто, по их же словам, выше Христа — и они испражнялись. Дерьмо тянуло к дерьму; человек — лишь кучка дерьма, а он… он стал навозной ямой, отстойником, новый Христос собирал все грехи по-настоящему, не понарошку. Христос-Варавва собирал дерьмо, которое пахло хуже грехов, много хуже. И теперь он пытался всё это ей объяснить, своей Еве, тринадцатой. Ей или, может, себе, ещё раз себе. Или… «Или» больше не существовало в его голове и в его сердце. Выбор был сделан. Давно уже сделан.

«Ничего не смог сотворить Христос своей проповедью, — говорил он. — „Любовь“, „Небеса“ — Его семена ложились на камни. Люди думали лишь об одном: как грешить безнаказанно, как дешевле купить индульгенцию. Ни сам Бог, ни Христос, ни другие святые, пророки, монахи и прочая братия — никто не мог обратить грешника в праведника, никто не мог покорить естество человечье. Никто. Кроме меня. На моём счету уже миллионы праведников. Целые миллионы подлинных праведников в сравнении с десятком Иисусовых за вознаграждение — как это много, чувствуешь ты, как это много!»

Он снова начал кричать. Она глядела куда-то мимо окна, в одну точку, в какую-то точку, в какую?… — наверное, в слишком ничтожную, чтобы видеть глазами. А он, «богоравный», кричал. Временами кричал.

«Да, всё было просто! Удивительно просто! Чтобы грешник стал праведником, его нужно очистить. Очистить огнём. Не водой, вода слишком податлива, нет, не водой, а огнём. И я очищал! День за днём очищал! Их хватали на улицах, всех подряд, без разбору, потому как все грешны, и предъявляли вину, любую вину, потому как все виноваты. Дальше тела их горели, грехи их горели, оставалась прозрачная струйка, белоснежная чистая струйка — и там, на Небесах, ничего не смогли бы уже им предъявить. Я вобрал их грехи, я их взял на себя!

Я начал с евреев. Так было проще. От Адама всё всегда начиналось с евреев. (К тому же легче с подручными) Я хватал их и предъявлял им вину: „Ты — еврей! Ты должен гореть!“ Они не хотели гореть, никак не хотели; они чертыхались и проклинали, взывали ко мщению, кипели бессильной злобой — но огонь всё пожирал, всю ярость и злобу, всё их бессилие, все грехи — оставалась чистая струйка, белоснежная чистая струйка, отлетавшая к Небу. Я сделал их праведниками, настоящими праведниками, истыми, потому как заставил их принять мученическую смерть ни за что. В их понимании — ни за что. В их понимании. В их! Я отпускал их досрочно из этой темницы — и отпускал чистыми. И досрочно, и чистыми!