Иван Басаргин - В горах Тигровых

Ивана Ворова, Ефима Жданова, Фому Мякинина, Mapфу Плетневу, как и Феодосия, — на вечное поселение с клеймами. Тридцать пять семей тоже на поселение, но без клейма.

Зубины не прочь бы изловить Никиту и получить большие деньги. Они даже знали, где он прячется. Но мужики их снова предупредили:

— За розги мы вам простили, все одно кому-то надо было сечь, но за Никиту!.. Скажите начальству, что он убег в Сибирь, пусть там ищут.

Конечно, струсили Зубины и пошли на попятную.

В деревне стоял взвод солдат. И ушел он только через две недели. Солдаты объели и разорили мужиков.

Ссыльнопоселенцы написали прошение губернатору, чтобы он разрешил им выехать в Сибирь с семьями, скотом и скарбом на "вольные хлеба", без надзора полиции. Губернатор согласился. Пусть себе едут, так казне легче, а уж коль сорвутся со своей земли да с семьями, то назад не возвратятся. Чем меньше будет в губернии сорвиголов, тем легче и спокойнее губернатору.

Однако не было единодушия среди мужиков. Больше всех стонал и плакался Фома Мякинин, сторонился товарищей, на Феодосия ворчал:

— Через Никиту всё пошло. Ну увел бы коровенку урядник, че это, для нас впервой?

— Ну, ежели через Никиту, то ведь он тебя не звал драться, — усмехнулся Феодосий — Никто не звал. Сам пошел.

— Бунтарить ты приказал. Куда денешься. И закрутили, втянули.

— А ты посыльного в Оханск направил, вот и побили нас. Окажи спасибо, что мы отходчивы, а то давно бы голову свернули. Да и всяк знал заранее, что будем биты, потому и не трогаем тебя. Внял ли? Тогда не гуни, былинка ты полевая. Ежли хочешь заробить на Никите, то шуруй в лес. Ты знаешь, где мы медведя брали, он там хоронится в нашей закопушке. Ну, иди же!

— Нет. Дважды не изменяют. Можно и голову потерять. Вчерась видел сон, будто сам хожу со своей головой под мышкой и прошу сельчан, чтобы бросили в ту голову Деньгу. Нет.

— Тогда ладно. Мы тут порешили сбиваться в общину. Скот, лопотину, едому, тягло — в один котел. Будем гоношить для детей теплые возки, мастерить печурки, шить палатки — ежли не смогем встать на постой в деревне, будем спать в палатках. Печи обогреют. Решай. От смерти, как и от судьбы, не отмахнешься. Даже холсты, что уготовили на смертный час, тоже пустим в дело. Богу, поди, все одно, кто в какой лопотине предстанет перед его очми. Ну, как ты? Присоединяешься?

— Похожу. Подумаю, может, один пойду.

— Не неволим. Один так один.

Одна ночь сменяла другую. Спать бы надо, силы копить для дальнего перехода, но не спится. А зря. Кто осилит эту дорогу, что идет навстречу восходам, тому жить века.

В одну из темных ночей провожали Никиту. Пришли родные и друзья. Присели чинно на валежину, долго молчали. Огонь полошил тьму. С озер и стариц слышалось кряканье уток, гоготание гусей. Они тоже собрались в дальнюю дорогу, как и Никита. Эти пойдут к теплу, а Никита в холод и неизвестность. Пойдет по бесконечному Сибирскому тракту. Все общинами, а он в одиночку. Чуть горестно и сумно на душе. Но и он когда-то вольется в свою стаю. Все верят, что не будет Никита одиноким.

Одет Никита под нищего. Сума за плечами, в руках посох. Борода всклочена, волосы спутались под рваной шапкой — не узнать Никиту. И пойдет он топтать в ночи усталые звезды. Мерять землю ногами.

— Иди, братуха, с обережкой. Тянись до Даурии, есть такая страна, потом беги в Беловодское царство.

— Пустое. Далеко я не побегу. Соберу ватагу и буду подсыпать жару царю на хвост. Вспомнит он Никиту Силова. Вспомнит.

— В разбой пойдешь? Смотри, дело то неправедное, греховное, — пропел Ефим — Бунт — дело праведное, ежли весь народ. Знать, от бога.

— То так. Сегодня ихняя взяла, когда-нибудь должна и наша взять. Бунт не кобыла — не повернешь, куда хочешь.

— Потому и не везет мужикам, что нет у них головы умной, увесистой, чтобы всех в един кулак собрать. Вспыхнули порохом, покипели смолой и в бега. Еще нет у вас за спиной верных друзей. Прежде чем нам было выступать, надо бы месяц-другой людей подготовить. А так не войско, а куча горлопанов. Царь всех нас, солдат, собрал в кулак и тычет тем кулаком куда надо и где надо. Добивает строптивых. А вы растопыренными пальцами тычете, потому вас и колотят. Голова, умная голова нужна впереди народа. А я неподходящ. Не та у меня голова. Артикулы знать — этого мало, чтобы командовать народом. Конечно, артикулы тоже нужны, для боя и обороны. Но…

Андрей привалился плечом к дяде, слушая его ровный голос.

— Вы тут уж все сделайте, чтобы Варька ушла с Андреем. Ну, прощай, племяш! Что бы ни случилось — не стой в стороне от народа. А твою хлипкость душевную жисть излечит. Розги помогут, — усмехнулся Никита — Голова У тебя светлая, скоро понимаешь слово. Погоди вот… — Никита расстегнул зипун, снял золотой крест и повесил на шею Андрею — Носи и помни, что это крест бунтаря, Пришел к вам служивым, ухожу бунтовщиком. Сам усмирял, теперича меня усмирили. Смертник.

Потянулись мозолистые руки, чтобы обнять залетного вожака, пожать крепкую руку. Не отказался ведь, повел, хотя знал конец этой песни.

— Уходи с богом, от чиста сердца ты все делал. Прощай! Хотели сделать большую бучу, а вышел махонький огонек. Прав ты — пастуха бы нам хорошего, а то тычемся мордами, как неразумные кутята.

Шагнул Никита в ночь и растаял, будто его и не было. Будто он привиделся, как сон. Но болят спины от розг, гноятся до сих пор. Значит, был Никита, Но укатился приблудной звездой невесть куда.

Мужики долго смотрели во тьму. Молчали. Да и о чем говорить, без того уже все сказано, а что еще не сказано, Сибирь подскажет. Холодная и безлюдная Сибирь…

Осень…

Случается еще теплая погода, но чаще бушует холодный ветер. Ветер сильный, рукастый, давит силушкой неуемной на грудь. Отдохнул лето за голубыми горами, отстоялся. Треплет мужицкие бороды, рвет армяки, холодными иглами пронизывает тело, летит, летит из Сибири, далекой и загадочной. Ветру что? Он крылатый, сегодня перекатил через Урал, завтра вернется назад. А вот пермяки уходят навеки, навсегда. Не видать им больше своей земли. Дорога назад заказана. Просторами Сибири закрыта. Разве когда-нибудь внуки или правнуки принесут поясной поклон родной деревне. Все может быть…

— Мдааа! Уходим вот, — протянул Феодосий — Прощай, земля-матушка — Обнял старика ветер гулевой, окатило солнце чистыми лучами. Не шелохнется старик, долгим взглядом смотрит на осеннюю безрадостность, будто хочет увидеть свое негаданное Беловодье, что родилось в мечте.

Печаль и радость рядом. Душа разбита надвое. Одна половинка успела уже прирасти в мечтах к неизвестному краю, вторая продолжает репейником цепляться за землю и старый дом. Землю-мачеху, землю-обидчицу, обильно ее смочили мужики потом и кровью. И болит душа, мечется, и нет ей покоя. Боится, что в том краю тигровом нет того мужицкого царства и не было, не найдется места для счастья. Не полюбит мужик ту землю, холодную и чужую. Не научится ласкать ее вот таким же теплым взглядом, как ласкает сейчас. Лелеять грубыми руками, как лелеет ее сейчас. Без любви к земле — нет мужика. Без мужика — не" земли. От этого снятся сны клопастые и нудливые. Примеряется пермяк во снах к новым землям, как цыган к косой кобыле, чтобы купить ее за полтину, а продать за пять рублей. Но все будет не так, много дороже придется платить мужику за ту кобылу. А вот за сколько продаст, то бабушка надвое гадала. И каждому хочется думать, что все будет хорошо, приветит их неведомая земля. Полюбится. Но здесь прошла их молодость, первая любовь, пора зрелости, и в ней, трудной, нашлись минуты для теплых воспоминаний.