Иван Басаргин - В горах Тигровых

Мелькание ложек прекратилось. Все разом посмотрели в сторону леса. Застыли с открытыми ртами. На высоком пне, у кромки пашни, стояло привидение. То звери, то привидения, что за земля? Волосы распущены так, что закрывали живот, бедра. Голым-голешенько, но черным-черно. В зубах трубка, которая густо дымила. Привидение взмахнуло руками, будто собиралось взлететь, завопило страшным голосом, завыло, зарычало.

Завизжали бабы, заплакали дети. Вскочили мужики, похватали детей на руки и дружно бросились в деревню. Бежали и матросы. Вслед дьявольский хохот, вопль.

Не побежал Ефим Жданов. Он пошел на привидение, в левой руке серп, а в правой крест, кричал:

— Изыди, нечистая сила! Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас, отведи напасть. Свят! Свят! Свят!

Привидение не отступило, пошло на Ефима. Он попятился, побежал. Запнулся, упал.

Андрей спустил с цепи Жучку. Та с лаем бросилась на пашню. Привидение спрыгнуло с пня, пошло в чащу. Жучка обнюхала ему ноги, спокойно затрусила рядом.

— Пра, ведьма! Ишь, дажить собака ее не берет, — заикался Митяй.

— А может, лесовик? А? — дрожащим голосом говорил Феодосий — Вот, ястри ее, детей напужала!

— Это Софка с жиру бесится, — уверенно сказал Андрей.

— Вот сволото, ить детей можно под родимчик подвести. Айда на пост, отучим дьяволицу баловаться.

— Стыдно, поди, и на пост-то идти. Бабы голой напужались! — усмехнулся Лаврентий.

— Это, пари, она, у нас тожить одна вдовица людей таким манером пужала, пока ей охотник ногу не прострелил. Айда, дадим взбучку, — шумел Аниска: обидно, первый струсил, первый и бежал.

— Оставьте, герои. Медведей не боимся, а тут… Я схожу один и поговорю с ней, — махнул рукой Андрей, покривился, как от зубной боли. Варя пристально посмотрела на него, но он отвернулся.

Стыдно было мужикам смотреть в глаза бабам. Мужикам, которые шли с дрекольем на тигров, колотили дубинами кабанов, добывали рогатиной медведей. А тут испугались вымазанной сажей Софки.

Когда Андрей подошел к посту, из бани вышла Софка. Чистая, свежая. Спокойно сказала:

— Проходи, гостем будешь… Ну, что скажешь?

— Зачем дуришь? Для ча людей пугаешь?

— Скушно, вот и дурю. Одна как перст. Что мать, что отец? Отрезана от них, как ломоть от хлеба, не приставишь. Судьба, видно, такая удалась. Ты вот бежал от меня, там, в Перми, все спутал… Назло тебе с Ларькой повелась. Он не тем оказался. Не будь того зла, могла бы без заполоха выбрать парня и жить, как все. Потом Прокоп, тожить без любви пошла к нему. Еще остался Дионисий, зовет к себе, а к этому совсем душа не лежит. Противен даже. Любишь ты Варьку. Это каждому видно.

— А то как же!

— А вот она тебя — нет. Не любит она тебя, Андрей. Жалеет, то да. А жалость — не любовь. Ты любишь, а она просто жалеет. Может быть, это и есть любовь, жалость-то. Прокоп меня любил, а я его жалела…

— Хватит рассусоливать, ты мне ответствуй, ты пошто сказала, что Варька изменила мне?

— А так и было. Спроси Ефима, он тебе то же скажет.

— Ефим не выдаст тайну исповеди.

— Тогда спроси Варю. Она не должна соврать. Уходи, еще подумают люди, что привечаю тебя. Уходи, видеть тебя не могу, измотал ты мою душу! Уходи! Не то — стрелю! Я ить на посту, а ружье заряжено.

Варя душой почуяла неладное. Сжалась. Андрей был бледен. Капельки пота бусинками застыли на лбу. Враз осунулась. Опустилась на стерню.

— Ну, что?

— Нет, то была не Софка. Она стоит на посту и землю нашу стережет. То была нечистая сила, — зачем-то соврал Андрей.

Люди настороженно посмотрели на тайгу.

Ночь. Дозванивают последние комары за стенами дома. Не спит Андрей. Жесткой стала постель. Ворочается с боку на бок. Душно. Ох, как душно! Не удержался, спросил. Варя тоже не спала.

— Признайся, как на духу, ты жила с Евдокимом? Не через блуд ли ты нас вызволила с каторги?

— За деньги, Андрей, за деньги вызволила! — простонала Варя.

— Брал меня сумнив, что не все у вас чисто с Евдокимом. Гнал ту задумку прочь. Отпустил нас, потом пошел в погоню, пошто?

— Его спроси.

— Был блуд аль нет?

— Жалела я тебя, Андрей, шибко жалела. Сроднилась с тобой в Сибири, в тайге. Страшно было видеть тебя в кандалах, смерти людские. Ради твоей жизни пошла на такое. Не могла оставить тебя умирать в гнилой воде. Не могла! Все дети твои, все твое!

— Скажи еще об одном и честно — любишь ты меня? Без утайки скажи!

— Нет. Просто жалею, как все бабы. Раньше вроде любила. Теперича и ответить не могу.

— Но ить мы живем душа в душу?

— Живем, потому как ты покладист, не обижаешь, чего же не жить. А потом ить ты знаешь, что я выросла в тепле да неге. А что ты мне дал? Вечно в работе, вечно в заботе о тебе, детях, себя забыла. Терпели холод, голод. Какая может быть любовь? А ты-то любишь?

Андрей только вздохнул в ответ. Да, он любит. Даже дыхание ее любит. Все любит…

— Разве шла я за этим? Я шла за мечтой, которую ты мне дал. Но где она? Нет ее и не будет! Мечты нет, так чего же нудиться? Я работаю, как все, делаю все, что ты прикажешь, что совесть подскажет, и ни разу, как ты помнишь, тебя не попрекнула. Вот и все.

Варя, Варя, страшные слова ты сказала! Правду сказала? А поймет ли твою правду Андрей? И нужна ли такая правда Андрею? Ты растоптала Андрею счастье, украла любовь. И скоро ты поймешь, что не всегда можно говорить правду, даже самому близкому человеку. Правда обернется против тебя же, Варя!

— Вот и, все! — тихо выдохнул Андрей, сжался в комок, да так и пролежал до утра без сна.

Нет, он не бросился с кулаками на Варю, не стал накручивать косу на руку. Застыл, занемел. Никак не мог постичь умом сказанное Варей, Софкой, что Варя его не любит, а просто жалеет, как всякая баба. За измену простил, кажется, простил, ради его жизни Варя пошла на такое. В голове путаница, в душе стон…

Утром Андрей, как. всегда, принес дров, растопил печь, начал помогать Варе по хозяйству. Будто и не было того страшного разговора. Хотя оба избегали смотреть в глаза друг другу. Только и всего…

Однако Андрей метался, места не находил. Жизнь втягивала в болотную жижу, откуда нет выхода.

Андрей сходил на пост, уговорил Софку, чтобы не смела никому говорить про исповедь.

— А мне что, я и без того молчу. Молчит и Аниска, Вы двое слышали.

— Сволочь ты, Софка, вот кто ты!

— Может, и сволочь… Злая я. Столько зла накопилось, что унять себя не могу! Не хочу я Варю хулить. Святая она. Таких хулить неможно. Знай одно, что, акромя тебя, я никого не любила и не люблю. Все то было от беса, а с тобой от бога. Но ты не внял моим крикам, моим слезам. Теперь побудь в моей шкуре. Познаешь! — отвернулась Софка. Ладная, сбитая, по-крестьянски широкая в кости. Варя — тополенок против нее. Но тот тополенок не слабее Софки. Выжила, не сломилась, ни разу не пожаловалась людям на свою горькую судьбу. Жить и не любить — что может быть страшнее на свете?