Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Волос на Тише был бел, как снег, и жидок. Тощие прядки спускались на лоб, натекали на уши, и от этого он казался, и вправду, лешим-лесовиком.

Отец мне рассказывал после, что предки Тиши пришли на Урал пешком с Украины. Тогда, двести лет назад, Россия укрепляла свои границы по Яику.

Пришлые люди построили десяток крепостей и затем двинулись на север. Здесь, в лесных дебрях горного хребта, они возвели еще три крепости и остались в них на житье.

В ту пору уже трудно было отличить южного казака от коренного — так переплелись их обычаи и язык.

Дед Тиша сохранил от предков украинскую речь — правда, она сильно смешалась с русской — и веселую доброту южан. При всем том он был осмотрительный и трезвый человек.

— Кто есть птица? — вопрошал меня дедушка Трофим, вытягивая над огнем жесткий, как сучок, палец.

Не дожидаясь ответа, подсаживался ко мне ближе, низи́л голос до шепота:

— Вечерком на закрайке болота сидишь, а с воды к тебе туман течет, точно дым... И коптись на тыщу лет жизни в том дыму...

— Закохався, як черт в суху вербу, — гладко вставлял дед Тиша, не упуская случая «укоротить» своего приятеля.

— А кругом всякий горластый народишко, — продолжал дедушка Трофим. — Кругом птица поет. Господи боже мой! До чего ж мила на земле птица! Только слушай ее. Вникни в птичье словечко — и всякую тайну узнаешь. И живи тогда неделями и месяцами в лесу, каждая ветка — крыша, каждый кустик — изба. И тепло тебе там, и радостно...

— Така хата тепла, що спотиеш дрижачи... — пояснял дед Тиша.

Отец посмеивался в усы, не перебивал стариков, и я видела, что он доволен.

Теперь, через годы, я знаю, почему не сердился отец. Наверно, дедушка Трофим, как все охотники, был немного фантазер, а дед Тиша разными своими замечаниями и поговорками охлаждал его и возвращал на землю.

— Гляди, — не унимался дедушка Трофим, — муравьи да пчелки последние взятки несут. Артелями живут — и работа спора́. Ближе всех они к человеку в лесу.

А вот за старицей беляк над стерней плывет, будто по воздуху. И посмотреть со стороны, никак не угадаешь что это смертный бег у зайца. А оттого смертный, что прихватили гончие беляка на глазок. Вот-вот натекут на зверя, вот-вот придавят косого!

— Гирке його життя, як полын, — теребя бородку, соглашался дед Тиша.

— А-а,ты все свое, — сокрушался дедушка Трофим. — Помолчал бы.

— А что ж, — охотно кивал тот головой, — вы мовчить, а я буду слухаты.

Дедушка Трофим вздыхал и снова принимался за рассказ:

— Каждое место на земле по-своему занятно. Версты за три отсюда потные луга пойдут, а дальше — небольшие озера — старицы. А там — рыбаки. И у них своя музыка есть. Вот, скажем, рыба тяжко плеснула, камыш под ветерком прошелестел, мелкая птичка на бережке запищала. Добрая штука жизнь, Наденька!

— Вси дивчата голубъята, а де ж ти чертовы бабы беруться? — неизвестно у кого справлялся дед Тиша. — А? Де?

Дедушка Трофим непонимающе смотрел на приятеля и вдруг начинал багроветь. Видно, дед Тиша был против того, чтобы его друг тратил столько времени на маленькую девчонку. Все равно не статьей лесной бродяжкой, а вырастет из нее обыкновенная тетка, избяная душа.

— Вот поперечная пила! — гневался дедушка Трофим. — Выбрюзжал-таки вина.

Он наливал в кружку водки из помятой позеленевшей фляги и, ворча, протягивал ее приятелю.

Выпив водку, дед Тиша аккуратненько клал руки на колени и с подчеркнутым вниманием продолжал слушать рассказ.

— А голуби, Надя! — снова зажигался дедушка Трофим. — В нашем лесу и голубь водится. Милая это птица. Витю́тень вот, иначе — вя́хирь называется. Коли присядет он на присохшую вершинку березы, то и разглядишь его славно. А найти нетрудно: услышишь воркованье, низкое, густое «Ку-у... кур-ру-у» — там и витютень. Весь он, как радуга, светится: тут тебе и голубой цвет, и винный, и красно-серый, а на зеленом зашейке солнце играет...

Дед Тиша мирно молчал, чуть прижмурив глаза. Тайно взглянув на него, дедушка Трофим возвращался к рассказу:

— А еще у нас на Южном Урале кли́нтух есть, и горлица тоже. Добрые голубки́.

Мой отец лежал на спине и не отрываясь смотрел в звездное небо. Я не знала, слушал ли он рассказы дедушки Трофима о следах разных зверей, о грибах-работягах. Ничего нельзя было прочесть на лице отца.

Внезапно он сказал:

— Я вот о чем думаю, деды. Бывает тихое время, а бывает такое проворное, что и не уследишь за ним. Несется, а не идет оно. Наше, похоже, такое...

Отец помолчал, будто собирал мысль в узелок.

— Смотрю я сейчас на небо — что в нем? Ну, птичка ночная, летучая мышь изредка, звездочка дальняя горит...

А минет совсем малый срок — и станут по всему небу машины летать. На Луну, на Марс, еще куда-нибудь. И никто не удивится этому, — привыкнут, как привыкли к огоньку поезда посреди ночи...

И заключил с улыбкой:

— Но все равно — что б впереди ни случилось — останутся на земле для счастья человека и цветы, и травка, и птицы всякие. Голубь, конечно. И еще то случится, что и на Луну их повезут: пусть и там они человека радуют...

Он еще что-то говорил, а я только немножко закрыла глаза да и заснула. Но, кажется, тут же меня кто-то потряс за плечо, сказал весело:

— Подыми брови-то, — рассвело!

Это меня отец поднимал — утро встречать. Дедушка Трофим тоже тормошил, приговаривая:

— Вставай же, а то урманный придет, все волоса́ спутает.

Я открыла глаза, увидела — на улице уже широкий свет; рядом со мной стоит лайка, хвост калачиком. А я ее и не видела ночью.

Пока готовили завтрак, все молчали.

Похлебав жидкой кашицы, отец сказал:

— Поеду я. Надо и мне послужить в солдатах.

— Так, — склонил кудлатую голову дедушка Трофим. — С богом, Кузьма.

Дед Тиша потер залысины на черепе, сощурил глаза:

— Коли на фронте лихо будет, и мы сгодимся. Може, и скрестятся наши стежечки.

Я догадалась: они говорили о серьезном, пока спала.

Отец часто в последние дни свешивал голову на грудь, умолкал, надолго отдавшись своим мыслям.

Иной раз, посадив меня на колени, говорил:

— Я ж старый партизан, Надька. А меня на фронт не берут. Это как?

— Да почему не берут-то? — ужасалась я этой несправедливости. Мне хотелось, чтобы отец, как и в революцию, скакал впереди на коне, и белые разбегались в страхе от его шашки.

— Старый, говорят я, — комнатные души!

Я тоже ругала тех глупых людей, а мама, наоборот, радовалась, что папу не убьют.

Как только солнышко высунулось из-за леса, отец поцеловался с дедушками, и мы пошли домой.

На полпути, там, где дымилось сизое болото, отец остановился.

— Вот уйду я на фронт, Надежда, — заговорил он, — а на войне всякое бывает. И так случиться может — не вернусь.

Бодро подмигнул мне, стянул с волос фуражку, замахнулся: