Марк Гроссман - Синева осенних вечеров

Спешат иль тянутся года,
А день и ночь — и сутки мимо.
Проходит жизнь неумолимо
В заботах боя и труда.
Мы часто видели в глаза
Народа радость и тревогу,
И мы могли б о них сказать,
Чтоб захватило дух, ей-богу!
А нам все кажется, что время
Не так в строке отражено,
И не посеяно то семя,
Что нам посеять суждено.

1952

Мы все проходим через смерчи
И дышим дымным духом их.
Мы все проходим через смерти
Друзей и недругов своих.
И, провожая в землю, в темень
Кого-то,
плача и скорбя,
Хороним собственное время,
Частицу малую себя.
О, непосредственность и бодрость,
Года, спаленные войной!
Вас заменяет ныне возраст
Нелегкой мудрости земной.
Печальной мудрости… печальной…
Но и в печали довод свой:
Что было — то сильней плечами,
Что есть — то крепче головой.
Прощанье с прошлым — как прощенье
Всего, что жжет наедине.
Чем старше мысли — тем прочнее, —
И в том утеха седине.

1967

Подошли мы уже к порогу,
За каким умирает речь.
Я боюсь за тебя, ей-богу, —
Не умеешь себя беречь.
Понимаю: не толстосумы,
Коль копить уж — копить строку.
Только все ж о себе подумай,
Хоть единожды на веку.
Впрочем, зряшны мои советы:
Жить не на смерть, а на живот.
Где себя берегут поэты —
Там поэзия не живет.

1968

В часы душевного подъема,
Когда строке пришел черед,
Нас не берут ни лень, ни дрема,
Нас дьявол даже не берет.
Он бытом бьет, он душит песни,
А мне струится в душу звон,
И все рубцы, и все болезни —
Как будто небыль или сон.
И даль ясна, и зренье чисто,
И, может, мнится оттого,
Что я не зря тружусь, Отчизна,
На ниве дела твоего.

1970

Уже в отлет скопилась птица,
И пахнет жухлою травой,
И небо в озеро глядится
Густой осенней синевой.

Кигиканье послушай чаячье,
Тихонько к берегу причаль…
И вдруг рождаются нечаянно
Твои отрада и печаль.

И славно дышится в покое,
И легок возраст оттого,
Что не сгибает нас былое,
Как будто не было его.

1970

Дай нам бог компании без фальши,
Где ничем не скован дружный гам,
Где кипенье фронтовых бывальщин
С непременной шуткой пополам.
Мне приятно братство незнакомых,
И присловье к месту, неспроста,
И звезда на рыцарском шеломе,
И над конной лавою звезда.
Ах, былые Родины бураны!
Кто ж из нас в запечье тихом рос?
Я люблю вас слушать, ветераны,
В самосадном дыме папирос.
Да и сам я юностью уважен,
И с улыбкой вслушиваюсь в крик:
— Наливайте стопочку папаше,
Выпьем за Отечество, старик!

1970

Сырой песок в моей горсти.
Мой век обуглился и сгинул.
Зря не суди меня. Прости,
Что я тебя одну покинул,
Что я тебя не уберег
От одиночества лихого,
И не мое, а чье-то слово
Живущих за́ душу берет.
Иные плачут, кто-то рад,
А этот скучен, хоть зарежьте.
Но век не ведает утрат,
Он благоденствует, как прежде.
И туча в озере — ладьей,
И о зиме бормочут клены,
И у могил кулик кладет
Свои поспешные поклоны.

1971

Мне порою мерещится чудо,
Будто юность вернулась, звеня,
Будто вновь я всесилен, — и удаль,
Как волна, подпирает меня.
Все как прежде. Я смел и отчаян,
Снова жить мне в глуши, без жилья,
И дубок мой дырявый отчалил
От причала, где мама моя.
Вновь брожу я по тундре и рощам,
Позабыв и уют и вино,
Но стихи говорят: «Мы не ропщем,
Мы и сами бродяги давно».
Вновь заносит меня на болота,
На гольцы, где чернеют орлы.
Журавли мне роняют с полета
Позабытое мною «курлы…».
Песня синего моря и суши,
Тишину в наши уши пролей.
…И природа врачует нам души
С деликатностью мамы моей.

1972

Забрось перо, забей ворота,
Забудь приятелей своих,
Когда не клеится работа,
И есть слова́ — и нету их.
Уйди — и встань у перекрестка,
У троп, что тянутся к жилью,
И встретишь женщину-подростка,
Ее — поэзию свою.
Под суматошный окрик чаек
И поселковых псов содом —
Ее как вдовушку качает,
Что на заре плетется в дом.
Идет улыбчиво и зыбко,
То замирая, то спеша,
И ей воочью снится зыбка
И крик начальный малыша.

1972

Века нового новые мерки,
Гул ракет на крутом вираже,
Но загадка рожденья и смерти,
Как и прежде, теснится в душе.
…Где-то в ды́мке веков и событий,
В спешном шелесте суток и лет
Отыщите меня, позовите,
Я не бросовый все же поэт.
У меня среди книг и книжонок,
В мешанине бумажной стола,
Попадался и стих обнаженный,
И сердечная строчка была.
Я точил их частенько ночами,
Мой читатель, утраты терпя,
Чтоб в успехе они и в печали
Недокучно хранили тебя,
Чтоб в живой толкотне общежитий
Ты в ответ поклонился словам.
…Позовите меня, отыщите,
Может, я и понадоблюсь вам.

1972

Прости, учитель, если можно,
Мне мой набег издалека
Без приглашения положенного,
Без телефонного звонка.
Мне нынче худо стало что-то,
Дела не ладятся мои,
И вяло тащится работа
По выбоинам колеи.
А мне, как в молодости строгой,
В мальчишестве, что утекло,
Нужны твои скупые строки,
Твое сердечное тепло.
Пусть я давно не юный малый,
И отошла былая прыть,
Пусть для юнцов уже, пожалуй,
Я сам — наставник, может быть, —
Но, человек земной и грешный,
Я про себя твержу одно:
«Пускай мне светит, как и прежде,
Твое высокое окно».

1973

Ко мне зашел собрат заезжий,
Он бородат и розов был,
И снисходительно был вежлив,
И утомительно уныл.
Читал он долго и тревожно,
В худое кутаясь пальто,
О том, чего понять неможно,
Чего не ведает никто.
Я слушал долго и сердито,
Почти на муки обречен,
Стихи заезжего пиита,
Сам бог не ведает о чем.
Он кончил. И блюдя приличье,
Я вывел парня на крыльцо,
И все в ушах звенело птичье
Его невнятное словцо.
Заря вздымалась над домами
И тьму пахала, как плуги.
И тень растаяла в тумане,
И стихли грузные шаги.
Трещали воробьи без счета,
И было утра торжество.
И пожалел я отчего-то
Ночного гостя моего.