Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

У Тихона была удивительная, нелепая внешность. Он был рыжий, как огонь, толстобровый и безгубый; к тому же имел нос башмаком. По причине крайней рыжести Уварин не носил ни бороды, ни усов и грозился, что в самое короткое время настрижет из бородатых большевиков столько волоса, сколько его потребуется на матрас.

Тихон был болтун, и никто ему не верил. Он с величайшей жестокостью рубил невооруженных продработников. с удовольствием очищал хлебные склады, но с коммунистами, у которых было оружие, предпочитал не иметь, дела.

Шундеев, когда бывал в хорошем настроении, говорил Уварину:

— У нас голубая армия, Тихон. Зачем нам рыжие?

— Хоть я и рыжий, а все ж таки — человек темного рода, — смеялся Уварин. — Значит — ваш.

Суходол, убедившись, что Тихон и впрямь заснул, кивнул новичку на грязные нары:

— Треба лягаты, хлопець.

Зимних блаженно вытянулся на лежанке. У него было странное состояние. Тело разбила самогонка, но голова была почти ясная, и он не боялся, что сорвется в своей тяжкой роли.

Забывшись на минуту, вдруг с удивлением почувствовал, что Суходол стаскивает с него лапти и разматывает портянки.

Из дыры в потолке, заделанной осколком мутного оконного стекла, на лицо старика падал скупой свет. Грише показалось, что лицо это совсем не такое злое, как почудилось вначале, а скорее усталое и грустное.

Зимних закрыл глаза и повернулся к стене. Он испытывал маленькую радость, что начало сыграл без явных ошибок, и все-таки душу мутила тревога.

«Как вести себя в налетах? Неужели придется стрелять по своим, ломать и поджигать склады? Нет, он не станет этого делать, как-нибудь извернется, а не станет!

Телефонной связи в уезде почти нет, а и была бы — как сообщить в чека все, что надо?

Петю Ярушникова впутывать в это дело пока рано».

— Тихон, а Тихон! — внезапно позвал спящего Уварина Суходол. — Встань-ка!

— Иди к дьяволу, дед! — не открывая глаз, отозвался Уварин. — Зарублю!

Кряхтя и посапывая сплющенным носом, он перелез через Гришку и, свесив длинные ноги с нар, протянул мечтательно:

— Кваску бы холодного испить... Ииэх... Ну, чего тебе, шишига?

Суходол объяснил, что пойдет искать заместо себя человека в караул, а Тихона просит «пошукаты» казачонку саблю и коня.

— У меня ни складов, ни табунов не имеется, — подмигнул Суходолу рыжий. — И даром я тоже ничего не даю.

— Добре, добре, — остановил его старик. — Будь ласка!

— Ну, черт с тобой, достану, — неожиданно согласился Уварин. — В долг, понял?

Сломившись почти пополам, он выбрался из землянки, и до Гриши донеслась глупая песенка, которую безголосо пел Уварин:

Суходол тоже вышел из подземной клетушки, и Гриша остался один.

Он снова и снова обдумывал наперед каждый свой шаг и снова понимал, что не все впереди будет гладко: уж очень чужой жизнью приходится тут жить.

Вспомнил Ярушникова, его птиц, голубятню, на втором дне которой бережет этот мальчик оружие для борьбы с контрой.

«Я — тоже человек с двойным дном, — внезапно подумал Зимних и хмуро усмехнулся. — У меня тоже есть дно, видимое для глаза, и еще то, которое никогда не должны увидеть бандиты, сметенные сюда бурями революции»...

От этой мысли Грише почему-то стало зябко, но он быстро прогнал неприятное чувство.

«Надо, — сухо приказал он себе. — Мало ли что выпадает коммунисту в судьбе. Не одно прозрачное. Надо — и все».

От размышлений Гришу оторвал Уварин. Он втиснулся в землянку, похлопал Зимних по колену, кинул:

— А ну, выдь со мной, казак. Я тебе суприз сделал.

Гришка намотал портянки, облачился в лапти и, пошатываясь, направился за Увариным.

У землянки, привязанная к дереву, стояла кобылка-недоросток. Мохнатая степная лошадка тихонько помахивала головой, сгоняя слепней, подрагивала округлыми боками, прядала правым, резаным ухом.

— Ты не смотри, что маломерка, — всерьез заметил Уварин. — Бегает кошкой и под седлом не дурит.

— Дядя! — попытался обнять Гришка Уварина. — Дай я тебя, рыжего дьявола, поцелую...

— Но-но! — отстранил его Тихон. — Не шуткуй, пьяная морда!

Впрочем, Уварин тут же забыл про обиду и снял с себя ножны на длинном потемневшем ремне. Гриша только сейчас заметил, что на Тихоне болтались две сабли.

Уварин вытащил из ножен оружие, попробовал пальцем острие, хмыкнул:

— Кочаны рубить — в самый раз. Тупая, как мозоль. Другой нет у меня, парень.

Гришка принял саблю, взвесил ее на руке — добрый пуд! — и с треском воткнул в ножны:

— Ничего, и этим порабатаем, дядя!

Подошедший к ним Суходол внимательно взглянул на казачонка, покачал головой:

— Цей з зубами родывсь!

— Ты чего бормочешь, Тимоша? — спросил Уварин.

— Сотник кличет, — не обратив внимания на вопрос, проворчал Суходол. — Швыдко!

— Обоих, что ли?

— Еге ж.

— Пошли, парень, — потянул Уварин Гришку за рукав. — Видать, дело есть.

И они направились по узкой дорожке к дому.

В штабе «голубой армии» шел военный и политический разговор. Обсуждался ход «боев» и настроение казаков в южных и юго-западных станицах губернии.

Настя убрала со стола еду и самогон и, чисто вытерев клеенку, ушла в боковую комнатушку.

Миробицкий склонился над картой крупного масштаба, исчерченной синим и красным карандашами. За его спиной стояли Шундеев, Евстигней Калугин, Никандр Петров и отец Иоанн.

— Начались дожди, — хмуро говорил сотник. — Скоро холода́. Нам они, положим, не больно страшны, у нас — землянки и дом. В степных же уездах, в горах морозы и недостаток провианта погонят казаков к жилью. А там — власть.

Слово «власть» Миробицкий иронически растянул и непроизвольно потер поросшую щетиной шею. Может статься, вспомнил камеру губернской чека и лагерь, из которого бежал.

— Уже теперь, — продолжал сотник, — из гор по границе с Башкирией выходят наши люди. Часть отрядов дислоцируется к югу и юго-западу от Верхнеуральска. Другая часть небольшими группами в двадцать-тридцать человек распространяется на северо-восток. Людьми учителя Луконина и подхорунжего Выдрина заняты Карагайская, Ахуново и Уйская. Однако проку в том мало, думаю. Красные посылают в станицу крупные силы, местные голодранцы не поддерживают наши отряды, и людям снова приходится уходить в леса.

— И это все? — спросил Шундеев.

— Нет, отчего же? — сухо отозвался Миробицкий. — Люди делают свое дело. Коммунистов и беспартийную власть — в распыл. В Уйской пристрелили председателя исполкома, двух начальников милиции — местного и Верхнеуральского, четырех продработников.

Миробицкий взглянул на офицеров, опустил брови на глаза: