Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Мы напялили на него противогаз и вместе спустились под землю.

Петр Андреевич сдал пленного в штаб армии. Командующий, пожав руку немолодому разведчику, приказал на прощание:

— Поезжай-ка ты, Петя, в затишек — и отоспись. На окраине теперь благодать.

Мне надо было возвращаться в свой штаб, стоявший в одном из городков приморья, но я так устал, что решил отдохнуть вместе с Петром Андреевичем.

Мы сели в потрепанную редакционную машину и отправились на восточную окраину города.

В лица нам тихо струился теплый вечерний воздух. Все вокруг было странно и неестественно — может, оттого, что мы все, наконец, находимся в Берлине и над ним трепещут багрово-черные огни последней недели войны.

Мы нашли большой уцелевший дом и решили справиться у кого-нибудь, можно ли остановиться.

На ловца и зверь бежит. К нам приблизился малорослый, совсем худой человек и что-то быстро стал говорить по-немецки. Мы обрадовались, но ненадолго. Человек торопливо осведомлял о жителях этого дома. И выходило, что в каждой квартире живут фашисты и что они убьют нас, как только мы ляжем спать.

Полковник очень сухо сказал человеку «данкэ» [57] Данкэ — спасибо. — и отвернулся.

— Пугает, — проворчал он, когда незнакомец исчез. — Нервы у нас проверяет, бестия.

Мы решили войти в подъезд. Но тут я заметил стройного русоволосого мальчика. Он стоял неподалеку и смотрел на нас спокойным, задумчивым взглядом.

Это был совершенно московский или ленинградский мальчишка: короткие волосы ежиком, пытливые серые глаза, крепко сбитая, очень ладная фигура.

В руках у него белела какая-то книжечка, маленькая и толстенькая.

Он мне понравился сразу. Мы, конечно, знали, что фашисты пытались искалечить своих детей ненавистью к другим народам и людям. Но у этого мальчика было такое открытое, славное лицо, что не хотелось думать, будто его сумели заразить злобой.

Я подозвал его.

Он подошел к офицерам чужой страны без всякого страха и приниженности, и это тоже расположило нас в его пользу.

Полковник заговорил с ним на немецком языке, но мальчик покачал головой и произнес — медленно и неловко — русские слова:

— Я есть говорить с вами на язык Ленина.

Полковник, суровый и смелый в бою человек, услышав это, сразу распустил морщины на лице и сказал с нерастраченной отцовской теплотой:

— Ну, что ж, сынок, попытайся. Мы поможем тебе.

Толстенькая книжечка оказалась немецко-русским словарем, и мальчик то и дело заглядывал в него, чтобы найти недостающее слово.

Он сообщил, что его зовут Пауль и что он слышал наш разговор с господином Мюллером. Мюллер сказал неправду. В доме много хороших людей, а нацистов как раз мало. Но, может быть, господа офицеры пойдут переночевать к нему? Он живет один с мамой в маленьком домике неподалеку. У них сад — и можно посидеть на солнышке, выпить кружку горячего кофе.

— Мы с удовольствием пошли бы к тебе, Пауль, — отозвался полковник, — но не хотим беспокоить маму. Найдем какую-нибудь пустую комнату.

Пауль покачал головой:

— Моя мама — в деревня.

Я посмотрел на полковника и, заметив его одобрительный взгляд, потрепал мальчика по плечу:

— Хорошо, Пауль. Ты будешь в эту ночь нашим хозяином.

Шофер Ваня Туров включил зажигание и кивнул мальчику на место рядом с собой:

— Садись, парень. Хозяину впереди находиться положено.

Через несколько минут мы уже въезжали в ворота дома на краю улицы.

В глубине сада стоял красный одноэтажный домик.

Это было чистенькое кирпичное строение с острой крышей и узкими, совсем церковными окнами. Закрытая веранда, несмотря на трудное время, блестела всеми стеклами и была аккуратно подметена.

Пауль принес из подвала угольные брикеты и разжег огонь в плите. Он поставил на пламя кофейник с водой, притащил под деревья четыре стула и пригласил нас сесть. Мы расположились возле небольшого стола, врытого в землю.

Мне хотелось спросить у Пауля, где его отец, но я промолчал. А вдруг погиб на фронте, сражаясь против нас?

Мальчик сам рассеял сомнения. Опустив голову и вычерчивая что-то прутиком на песке дорожки, он прошептал тихо и взволнованно:

— Господа, мой отец учитель зоологии был...

Мешая русские слова с немецкими, то и дело переходя на родной язык, Пауль рассказал, что отец погиб в концлагере совсем недавно. У него было плохое здоровье, в армии он не служил. На старого учителя донесли, что он связан с подпольем и принимает от центра шифрованные депеши. Эти записки ему приносят голуби.

Старика расстреляли двадцать шестого апреля, когда советские войска начали штурм Берлина со всех четырех сторон.

Я взглянул на лицо Пауля. Боль и растерянность, вызванные гибелью отца, заволокли глаза мальчика туманом, и мне казалось, что этот туман клубится и сгущается и вот-вот брызнет из глаз дождевыми каплями. Но еще я видел, что Пауль гордится жизнью и смертью отца, считает нас друзьями погибшего и, значит, своими друзьями.

— При чем же тут голуби? — запоздало удивился Петр Андреевич, раскладывая на столе сахар, консервы и хлеб. — Странная выдумка!

Пауль не разделил его удивления:

— Нет, это не есть выдумка. Папа очень любил голуби и разводил их.

«Конечно, это так! — отметил я про себя. — Вон же стоит большая голубятня на добрую сотню птиц. Только почему никого не видно на прилетной доске?».

Отвечая на мой вопрос, мальчик сообщил, что голубей уничтожили те самые нацисты, которые арестовали отца. Они спокойно и умело оторвали птицам головы. Погибли редчайшие индийские экземпляры, знаменитые тюрингские и саксонские призеры, трубачи и карьеры.

Уцелели только два багрово-красных почтаря немецкой выставочной породы. В этот несчастный день знакомые отца отвезли их в Бранденбург и выкинули в воздух. Сделали это для того, чтобы почтари не обрастали жирком и не портились. Это спасло птицам жизнь — они вернулись в Берлин после того, как гестаповцы покинули дом старого учителя.

— Мы имели разная птица, — и с гордостью и с грустью заключил Пауль. — И для красота и для летания. Но хороше́е всех — посттаубэ [58] Посттаубэ — почтовый голубь. . За... как это сказать?.. за кляйнэ таубэ [59] Кляйнэ таубэ — маленький голубь, в этом случае — голубенок. к нам ехать даже из Австрия!

Тут мальчик вспомнил о кофе, убежал на кухню и, вернувшись, торжественно разлил в стаканы напиток из поджаренных и размельченных желудей. В это тяжкое время и желудевый кофе был большим богатством в почти поверженной немецкой столице.

— Да, даже из Австрия! — снова вернулся Пауль к нашему разговору.

Петр Андреевич пристально посмотрел на мальчика. Во взгляде полковника сквозило и удивление и восхищение.