Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Под глазами лежали синие тени.

Человек умирал, это было видно. Чахотка или какая-то другая болезнь душила его. И еще мне показалось, что он очень голоден.

Внезапно он попытался приподняться на локтях. От непосильного напряжения на лбу у него выступил пот. И вдруг глаза немца застыли, стали еще шире, и он со стоном повалился на пол. Почему он так странно смотрел на мою фуражку?.. Ах, черт возьми, он же впервые увидел, наверно, красную звезду!

Я походил по комнате, набивая трубку табаком.

Вернувшись к немцу, бросил на него взгляд и вздрогнул от неожиданности. Он смотрел на меня совершенно осмысленным пристальным взором, сверлил меня глазами. Старался, видно, внушить себе, что это явь, а не сон.

И когда я уже совсем решил, что передо мной солдат или офицер противника, раненный в боях и брошенный своими, немец, задыхаясь, зашептал по-русски.

— Товарищ, — шептал он, и слезы крупными каплями катились из его глаз, — здравствуй, дорогой товарищ... Я теперь буду жить... Правда?

Он снова закрыл глаза и несколько минут лежал без движений. Только изредка по телу его пробегала дрожь.

Отдохнув, открыл глаза и произнес с печальной улыбкой:

— Сваренной рыбе вода не помогает. Слишком поздно.

— Погодите, — остановил я его, — сейчас принесу вам чего-нибудь поесть и напиться.

И я поспешил к машине, совсем забыв, что весь хлеб и консервы мы отдали перед отъездом Паулю.

Копаясь в багажнике, я надеялся все-таки найти что-нибудь съестное. Удалось отыскать только маленький пакетик с сахарином. Сунул его в карман, налил из канистры воду в кружку и понес ее больному.

Он чуть кивнул головой, благодаря за сахарин и воду, отпил немного из кружки.

— Кто вы такой и как попали сюда? — спросил я его.

Он ответил не сразу. Отпил еще воды и попросил у меня папиросу.

— Но вам нельзя, — заметил я больному.

— Прошу вас. Теперь все равно...

Он жадно закурил, несколько раз с наслаждением затянулся и стал говорить. Часто останавливался, вытирая рукавом липкий пот на лбу.

Вскоре в комнату зашел Ваня Туров. Хотел, вероятно, сообщить, что ремонт окончен, но услышал слова больного и замер на месте.

Вот что нам удалось узнать из отрывочного и бессвязного рассказа немца.

Он был ближайшим помощником и секретарем Эрнста Тельмана, вождя Коммунистической партии Германии, гамбургского портовика. Когда в тридцать третьем году председателя компартии схватили национал-социалисты и бросили в Моабит, он, секретарь Тельмана, ушел в глубокое подполье и еще многие годы делал свое партийное дело.

Арестовали его, когда он слушал московское радио. С тех пор, семь долгих лет, он провел в подвалах гестапо, в аду, где его били железными прутьями и жгли огнем. Его били, пока он мог стоять и говорить. Потом загоняли иголки под ногти, давили голову колодками.

Наконец от него отступились. Так ему показалось. Пытки уже не повторялись, кончились бесплодные допросы.

Вскоре он узнал, в чем дело. В камеру вошел надзиратель, сказал тихо:

— Послушай, парень. Скоро тут будут русские. Мы проиграли войну, и теперь ничего нельзя сделать. Я не люблю коммунистов, как ты не любишь нас. Но все хотят жить. Поэтому давай столкуемся. Я помогу тебе выжить, а ты потом скажешь своим, что я не палач. Ты же знаешь, я не трогал вашего брата...

Узник с ненавистью посмотрел на тюремщика, сказал, задыхаясь от радости и гнева:

— Уйди! Дай мне хоть сдохнуть без тебя!

Свобода к нему приходила поздно. Он гнил заживо, на спине уже появились пролежни.

Однажды вечером в камеру вбежал надзиратель, шепнул:

— Ты не трусь, парень! Сейчас я постреляю! Так надо.

Выпустил несколько пуль в потолок, кинул, убегая:

— Лежи тихо! Ваши входят в город!

Сколько был без сознания — не помнит. Очнулся в дороге. Везли его незнакомые люди в штатском. Из их отрывочного разговора он понял, что это местные крестьяне и русское командование поручило им отвезти больного не то в ближнюю деревню, не то в госпиталь.

В пути ему стало совсем плохо, его положили в этом доме и обещали вернуться через несколько часов. Но никого нет второй день. Наверно, что-нибудь случилось...

Долгий рассказ утомил больного. Он лежал, закрыв глаза, и пот блестел у него между бровями.

Я вспомнил, что даже не спросил у него имени.

— Как ваша фамилия, товарищ?

Немец не ответил, лежал беззвучно, и мне показалось, что он мертв.

Ругая себя за то, что так неосмотрительно переутомил человека, я прислонил ухо к его груди и радостно вздохнул. Услышал звуки тихого прерывистого дыхания. Больной спал.

Изредка он вскидывался во сне, шептал, облизывая серые губы:

— Ихь хабэ дурст... [69] Ихь хабэ дурст... — Я хочу пить...

Мы обменялись с шофером взглядами и вышли в соседнюю комнату.

— Что будем делать, Ваня?

Туров пожал плечами:

— Жалко. Хороший мужик, кажись.

«Что же делать? — спрашивал я себя. — Везти больного нельзя — он не выдержит дороги. Остаться с ним и подождать, пока ему станет лучше, тоже не могу. Меня ждут в штабе, я военный человек и не могу нарушить приказ... Значит, бросить человека и уехать?.. Нет, черт возьми, так нельзя...»

Но другой голос подсказывал мне совсем иные слова: «А вдруг он никакой не секретарь Тельмана, а просто выдумал это, увидев советского офицера. Мало ли нам приходилось видеть немцев, которые, попав в плен, тыкали себя в грудь: «Ихь бин ми́тглит коммуни́стишэн парта́й...» [70] Ихь бин ми́тглит коммуни́стишэн парта́й... — Я член Коммунистической партии... .

Но стоило мне припомнить лицо немца, его чистый высокий лоб, его лицо, истерзанное мучениями — и становилось стыдно своих подозрений.

Что же все-таки делать?

— Ваня, ты не заметил, не встречалось ли нам по дороге какое жилье? А то, может, довезти человека туда, а?

— Нет, не встречалось, — отвечал Ваня. — Вы сами не хуже меня знаете.

Я действительно знал это не хуже Турова. Так что же делать?

Мы спустились вниз и прошли к машине. Может, на нашу удачу выйдут к шоссе местные жители и мы поручим больного их заботам. А потом сюда подъедут наши военные врачи.

Но дорога была совершенно безжизненна. Ни одной живой души, ни одной автомашины!

— В ногах правды нет, давайте посидим, — возвестил Ваня и уселся возле баранки.

Я расположился на заднем сиденье и тревожно посмотрел на часы. Еще можно поспеть в штаб к нужному часу, если ехать очень быстро.

Ехать или не ехать?

Я бросил рассеянный взгляд на садок с голубями, стоявший рядом со мной. Почтарь похаживал вокруг голубки, подметал хвостом дно ящичка и ворковал. Голубка кланялась почтарю.

«А что, если... — вдруг пришла мне в голову мысль, — а что, если отправить почтарей с запиской?»