Павел Кренев - Фанфан-Капкан

— Как же это он, не понимаю, утянул-то ее?

И подозрительно при этом поглядывал на Феофана. Того это возмущало.

— Не я же ее съел, честное слово!

— Ну, я так не считаю, — мямлил Мищихин, — я чисто технически не могу понять, что, взял в охапку и понес, так, что ли? Или на плечо закинул, интересно, черт…

Феофан терпеть Мищихина не мог, потому не спорил с ним, не обсуждал медвежьих возможностей. Только сказал:

— Если интересно, возьми да подежурь здесь ночью, он тебе покажет, как это делается.

Бригадира такая перспектива не прельстила. Он сразу засобирался, отдал распоряжение:

— Шкуры списать, на дверь приделать стягу.

Феофан стягу приделал, благо имелась в запасе. Она легла поперек двери стальной лентой и закрыла ее наглухо. Так ему казалось.

Но на другое же утро стальная стяга валялась у дверей, вырванная с корнем, и похожа была на измятую ленточку от матросской бескозырки. Опять не хватало одной шкуры…

Мищихин был на этот раз более категоричен:

— Не-е, так это дело не пойдет. Этот ушкуй нас из плана выбьет. Надо пристрелить заразу!

Феофан вспомнил свою одноствольную пукалку — старенький дробовичок двадцатого калибра — и усомнился.

— Вот сам и берись за такое дело, я лично пас!

— Брось отнекиваться, Феофан Александрович, — отрезал бригадир, — дело общественное, вишь, что творит, змей, все границы перешел. А из меня, сам знаешь, какой стрелок, целюсь через приклад…

То, что Мищихин не охотник, — это понятно. Балаболка, одно слово. Но и сам он не Робин Гуд, чего уж там…

— У меня ружья нету, — возразил Феофан.

— В колхозе карабин имеется «Лось», десятизарядный, и пуля у него девять миллиметров, блямба! Кого хошь завалит, хоть слона. Выпишем, Фаня, не дрейфь, — чтобы умаслить, Мищихин стал фамильярничать, старый лицемер.

— Дай кого-нибудь в подмогу, одному страшновато, — честно признался Феофан.

Мищихин обрадовался: уломал-таки. И наобещал гору:

— Выделим, Феофан Александрович, — лучшего охотника выделим!

«Лучшим охотником» оказался Санька Турачкин, лысый тридцатилетний долговязый парень, крикливый и немного нервный. Суета и нервозность появились в Санькином характере после выхода в свет исторического постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом. В тот период он сильно пострадал и до сих пор тяжело переживал случившееся.

«Опять надул, балаболка», — с неприязнью подумал Феофан о Мищихине, потому что никаких охотничьих подвигов за Турачкиным не знал. Кроме, пожалуй, одного. Года два назад Санька выпросил в охотохозяйстве лицензию на лося и осенью прямо за деревней подстрелил… колхозного коня Пегаску. Оправдывался потом: «В сумерках дело было, а тот стоит в кустах, и рога на ем будто…». Дело было до выхода упомянутого постановления, и Саньке в тот период действительно такое могло померещиться.

Он ворвался к Феофану под вечер и с порога заторопил:

— Пойдем, Фаня, жахнем твоего грабителя!

На плече у него висел карабин «Лось» десятизарядный и новый.

Феофан сидел перед телевизором в тапках и смотрел мультфильм по программе «Спокойной ночи, малыши». На коленях у него стояла теплая кастрюля со свежей ухой из пинагора — самолучшей ухой! Феофан хлебал уху прямо из кастрюли. Идти на медведя ему не хотелось.

— Вот сейчас все брошу и пойду, — сказал он и продолжал хлебать.

Турачкин, увидев такое дело, осознав, что его триумф может не состояться, взмолился:

— Пойдем, Фаня, а, колхозное руководство поручило, надо сделать! А мне одному боязно, сам понимаешь.

Ясно, что не отвяжется «лучший охотник»; после безвинно загубленного Пегаски Саньке чрезвычайно необходимо было реабилитироваться перед народом. Пинагорью уху Феофан так и не доел, не торопясь, оделся, снял с гвоздя в кладовке «двадцатку» и пошел с Санькой Турачкиным на медведя.

Они сделали засаду метрах в пятидесяти от сальницы, на вершине разлапистого верескового куста. Легли прямо на ветки, поэтому хвоинки и сучки покусывали тело. Ветер дул такой, какой надо — вдоль берега, с севера, как раз оттуда должен был подкрасться разбойный медведь. Так что ихний запах был для него недосягаем. С юга ему не подойти — там деревня, с запада — пустырь, местный аэродром, с востока — море. Один путь — с севера. Разговаривали шепотом.

— Во сколько придет, как думаешь? — нервничал Турачкин и гладил рукавом дуло карабина — стряхивал прилипшие хвоинки.

— Ушкую виднее, — Феофану разговаривать не хотелось, ему было зябко и, в общем, жутковато.

Ветер позванивал вересковой хвоей. Стояла густая, прохладная ночь середины августа, наполненная всевозможными звуками и запахами. Высоко-высоко в небе, под самыми звездочками, пластался черный, весь в разрывах дым.

Звездочки вымаргивали в этих разрывах и тут же снова окунались в черные клубы. Это летели с юга на север дальние холодные облака.

Все кусты кругом казались лежащими на земле медведями.

— Интересно, он на рану силен или нет? — интересовался Санька и постукивал зубами. Потом предложил: — Давай для точности глаза и руки. — И достал из внутреннего кармана флягу, отвинтил крышку.

В нос Феофану крепко ударил запах браги. Санька опрокинул флягу в рот и сделал несколько крупных глотков, передал Павловскому.

— Глони, для храбрости не повредит. Сам делал, на чистых дрожжах, вкуснота, спасу нету, эх, бражка-милашка.

После браги Турачкин замурлыкал потихонечку какой-то простенький мотив, потом протяжно рыгнул и вдруг запохрапывал, уткнувшись лбом в приклад карабина.

«Охотничек, так тебя», — почти равнодушно подумал Феофан и стал глядеть на море. Не заметил, как задремал сам.

Его разбудил какой-то шорох. Открыв глаза, Феофан разглядел в малость просветлевшихся уже сумерках черный силуэт, медленно двигающийся по песку к сальнице. С той стороны доносилось тихое и мерное поскрипывание песка. Вот ты беда, медведь идет! В висках ускоряющимися ударами застучала кровь. Феофан сильно ударил локтем в бок Саньку.

— Медведь!

Тот со сна ойкнул, распахнул глаза, но врубился быстро, зашептал:

— Где? Где?

— Вон, балбесина, не видишь?!

Турачкин увидел, засучил руками, стал выпрастывать ремень карабина, зацепившийся за ветку. Медведь, вероятно услышав посторонние звуки, остановился, прислушался.

Санька меж тем приложился к прикладу, скомандовал шепотом:

— Раз, два, три!

Феофан нажал курок, глаза ослепил огонь, и резко нахлынула тишина. Только по кустам что-то шуршало. Санька Турачкин, зверски ругаясь, вскочил и, стоя, начал лупить из карабина по кустам. Потом вдруг побежал туда, куда стрелял. Скоро вернулся, сел, понурый, рядом с Феофаном, закурил.