Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Несколько раз мы снова роняли ее в снег, пока на руках, спотыкаясь и мешая друг другу, донесли ее, укутанную до баньки. Здесь я отдал свое пальтишко окоченевшему Валерке, и тот, накинув его на плечи, помчался домой за санками. До возвращения друга я успел растопить в кулаке и снять пристывшие к Расплате ледышки и все время старался согреть ее своим телом, хотя, по правде говоря, и сам дрожал, как паршивый кутенок.

На санках Валерка привез облезлый дедушкин тулуп, и мы благополучно доставили раненую до калитки моего дома.

Мать знала и раньше о существовании Расплаты. Знала, что именно за ней приходили минувшей ночью брат Николай с другом. Знала, и заранее возненавидела ее, потому что ужасно боялась теперь и за меня. Боялась так, как может только бояться мать за своего несмышленого сына, который подвергает себя смертельной опасности из-за какой-то собаки.

Не мудрено, что встреча была нам уготована отнюдь не ласковая.

— Прочь из дома! Несите ее, куда хотите! — кричала мать, прижимая кулаки к вискам. — С меня довольно и того, что уже натерпелась. Вот так довольно!

И тут поднялась бабушка, уже много дней не встававшая с постели. Белая, как смерть, в длинной полотняной рубахе, она отстранила мать, бережно взяла собаку на руки и, пошатываясь, понесла к теплой лежанке. Отдышавшись, она слазила в сундук, порвала на бинты свою старую, чисто выстиранную рубаху и принялась перевязывать раненую.

— Стыдись! — обернулась она к матери, сверкнув глубоко запавшими глазами. — Собаки — и те восстали против супостатов… Душа-то не иссохла у тебя? Тварь больную — на мороз!..

Мать стояла, горестно потупясь, у двери и не проронила ни словечка, пока бабушка не начала одеваться с явным намерением выйти из дома.

— Куда же ты? — испуганно спросила мать, загораживая дверь. — В этакий холод…

— К Дмитревне схожу, — непреклонно заявила бабушка. Она взяла с полки пустую стеклянную банку. — Может, молочка выпрошу немножко. Ты же мне посошок дай какой-нибудь.

У Дмитриевны, бабушкиной ровесницы, на чердаке (чтобы не обнаружили немцы) жила тощая коза. Возможно, единственная уцелевшая коза на весь поселок.

— Лежи уж ты! — простонала мать, пытаясь отобрать банку у бабушки. — Сама схожу… Что за времена настали, помилуй, боже!

Бабушка упрямо прижала банку к груди.

— Я пойду! Тебе может и не дать, а мне, хворой, не откажет.

…Вам это может показаться смешным, но я до сих пор уверен, что бабушка поправилась только благодаря Расплате. Последние месяцы бабушка чувствовала себя никому не нужной, обременительной обузой для семьи, и молитва ее о том, чтобы боженька поскорей прибрал бы ее к себе, была совершенно искренней.

И вот, уже почти ступив на могильный порог, она вдруг поняла, что может оказать кому-то помощь, может спасти безвременно погибающую тварь, что кому-то еще могут пригодиться ее искушенные в лекарском деле руки, знание целебных трав.

Она выхаживала собаку с таким же самоотвержением, с каким, наверно, спасала бы и меня, нуждайся я в ее помощи.

Первые сутки Расплата была так слаба, что не могла даже пить из рожка козье молоко. Холодная и недвижимая, покоилась она на лежанке, и бабушкин платок, прикрывавший ее сверху, лишь чуть заметно колыхался от редкого и неровного дыхания.

Бабушка, сама едва держась на ногах, варила в чугунке какую-то чудодейственную мазь для заживления ран, поила Расплату настоями редкостных трав. Пучки этих благовонных трав, заготовленные впрок еще в доброе мирное время, гирляндами висели у нас на чердаке по стропилам.

Радовалась бабушка малейшему признаку выздоровления своей необычной пациентки. Вот Расплата сама, без посторонней помощи защемила в зубах резиновый рожок и стала сосать молоко. Вот проглотила размоченный кусочек хлеба. Смогла приподнять голову, вильнула хвостом. Впервые сумела лечь на живот. Попробовала встать…

Возвращалась к земной жизни, к ее заботам и сама бабушка. Оказалось, в партизанском отряде тоже остро нуждаются и в целебных мазях для заживления ран, и в настоях от простуды, и в снадобьях от ревматизма. Не всегда доверяя мне, бабушка сама с передышками на каждой ступени лазила по крутой лестнице на чердак за своими травами. Ходила с посошком по дворам собирать старое бельишко на бинты… Как много значит для человека чувствовать себя нужным!

На первую прогулку она вывела Расплату тоже сама. Двор был изрешечен фиолетовыми мартовскими тенями. Крупная алмазная капель долбила слежавшийся снег. Расплата, прихрамывая, бегала вдоль садовой ограды, задирала голову и жадно принюхивалась к запахам, которые приносил ей ветерок, еще сохранивший зимнюю колкость. Может быть, даже она улавливала тревожные запахи войны — горелого железа, тола, опаленной, перепаханной снарядами земли. Временами у нее ощетинивалась шерсть на загривке и напрягались мышцы. Все-таки Расплата была прирожденным бойцом.

Бабушка стояла на крыльце в своем латаном тулупчике и чуть заметно улыбалась, облитая щедрым солнцем. Время уже работало на нас. Силы врага истощались. Бабушка верила теперь, что доживет до победы. Верила и втайне гордилась тем, что и сама делает кое-что для ее прихода, пусть хоть самую малость.

Вскоре мы с Валеркой возобновили тренировки. Расплата ничего не позабыла из прежней выучки, только утомлялась раньше обычного. Но здоровье день ото дня возвращалось к ней, а вместе с ним былая резвость и выносливость.

Наступил наконец и час расставанья. Николай явился за ней глубокой ночью, с тем же черным, похожим на грузина собаководом. Когда ее уводили, Расплата встревоженно металась на поводке, тянулась ко мне, но не взлаивала при этом и не визжала. Видимо, когда-то ее отучили громко выражать свои чувства, нашу Расплату.

Долгое время мы не имели о ней никаких сведений. Потом в поселке стали распространяться слухи, поверить в которые было непросто даже для нас с Валеркой. Рассказывали, например, такое.

В хуторе Леснянском поздним вечером остановилась возле старостиного дома немецкая пятитонка с оружием и боеприпасами для фронта. Важный груз сопровождали четыре дюжих автоматчика. Когда трое из них вместе с шофером зашли к старосте погреться, а охранять машину остался один, как из-под земли взметнулась матерая волчица и перехватила фрицу горло раньше, чем тот успел пикнуть.

Тотчас в кабину вскочили двое неизвестных, взревел мотор, и машина помчалась к лесу. Жители видели из окон, как волчица кинулась в погоню за машиной, догнала ее, поравнялась с подножкой. В этот миг дверца приоткрылась, и зверина одним прыжком оказалась в кабине.

Взорванную машину обнаружили потом в лесу, но ни оружия, ни боеприпасов в ней уже не было.