Альманах - «На суше и на море». Выпуск 2

— Пустой человек, — сказали о нем колхозники. — Надо про него в районную газету написать.

Сказочный Восток мерк перед моими глазами. Упоминание о газете подействовало еще более ошеломляюще, чем джинн с его бутылкой. Тогда я оставил в покое ковер-самолет и огляделся пристальнее по сторонам.

Всего озер семь. Они располагаются цепочкой по течению реки Шинг и носят достаточно выразительные названия, чтобы их можно было не описывать: Хозор-Чашма — «Тысяча источников», Маргузор — «Переправа», Хурдак — «Маленькое», Нафин — «Пупок», то есть средина, Гушор — «Приятное место», Соя — «Тень» и самое нижнее Нежигон — «Недоступное».

Верхнее озеро Хозор-Чашма отделено от следующего — Маргузора — мореной, похожей на гигантскую железнодорожную насыпь, сквозь которую брызжет множество ключей. Словно пожарный шланг попытались прикрыть ладонью.

Повсюду на склонах гор лепятся посевы. Они желтые с зеленой оторочкой по краям, как праздничная скатерть — достархан. Вспахать, засеять и собрать урожай с такого поля нелегко: трактор не удержится на этой крутизне. Отгонные пастбища далеко — за перевалами. Плодовые посадки требуют орошения. Но и поля, и скот, и сады вместе обеспечивают безбедную жизнь немногочисленному населению Маргузора. В сладостные времена халифов, дэвов и странствующих дервишей здесь умирали от голода. Грамотных не было ни одного. Теперь в кишлаке школа. Там обычные ученические парты.

Я не склонен умиляться заурядными нормами жизни. Я просто помню, что кишлак лежит в горной чаше между двумя перевалами, каждый из которых выше трех с половиной тысяч метров. Зимой добраться сюда можно лишь на чудо-ковре; самолету приземлиться негде.

Почти изолированные от мира жители Маргузора сохранили внешний тип, отличный от таджикского. Вьющаяся бородка, окаймляющая лицо, полные семитские губы и миндалевидные глаза делают их похожими на багдадских купцов или на иудеев с картины Иванова «Явление Христа народу».

Здесь тысячелетие назад прошли арабы-завоеватели. Они несли с собой не цветистые сказки, а молодой жестокий ислам. Истребив прежних обитателей, они поселились в долине, не смешиваясь ни с кем.

В то шумное время воды озера розовели от пролитой крови. Теперь они прозрачны до дна. Все вокруг дышит миром и спокойствием.

…Из-за дальнего края озера доносятся взрывы. Оттуда идет дорога.

«Камичоррга» в переводе с таджикского — «перевал четырех дорог». За перевалом тропы сливаются в одну, выбитую по колено, как колея в глине; ночью из нее не вывалишься. Места исхоженные, известные и потому скучные. Мы сворачиваем с тропы.

В получасе хода от нее открывается отвесный каньон такой глубины, что река внизу совершенно не слышна. Мы сталкиваем туда камни, они беспрепятственно летят до самого дна, но беззвучно, как если бы падали клочки бумаги. В Америке подобный каньон непременно объявили бы национальным чудом. Мы несколько ошеломлены и первые впечатления выражаем междометиями, окружая их восклицательными знаками. Затем подбираем сравнения, определяющие меру нашего восторга. Нина нашла, что каньон «симфоничен». Сергей, подумав, заметил, что при соответствующем освещении эффект должен создаваться «чисто рериховский». Юрий и я покопались в памяти и тоже что-то сказали.

Вертикальные стены пропасти расписаны дождем и ветром. Из хаотичного сумбура разводов, трещин и рельефов наше воображение составляет причудливые лица, фигуры и целые картины. Так однажды со словарем в руках я пытался постичь восточную мозаичную вязь, пока мне не объяснили, что это просто орнамент. И тогда, перестав искать несуществующий смысл, я увидел прелесть самой композиции.

Этим каньоном любовались еще питекантропы. Мы не можем надивиться изобретательности природы. Словно здесь потрудился фантастический скульптор. Морда сфинкса, бесстрастная и небритая — щеки заросли кудрявым арчовником. Спина чудища сливается со склоном, сфинкс выглядывает из него, как пес из конуры.

Мефистофель! Совершенный Мефистофель — крючковатый нос, почти достающий до подбородка, скептически искривленные губы. Мы подошли вплотную — Мефистофель подмигнул нам левым глазом: из гнезда в выбоине скалы вылетел воробей. Юрий щелкает фотокамерой, чтобы нас потом не заподозрили во лжи.

Огромный длинный камень тяжело выгибается подобием издыхающего кита. Единственное изображение кита в натуральную величину.

Поработали здесь и абстракционисты. Вымытые водой черепа из песчаника, белые тазовые кости, раковины со сферическими полостями… Придумывай к ним любое название и помещай в нью-йоркский музей. Разве что крышу придется поднимать.

Юрий записывает в дневнике: «Работа воды и ветра…»

— Жалкий прозаик! — говорит Нина. — Здесь побывали марсиане и подшутили над художниками всех направлений.

На заре Сергей будит нас с видом серьезным и необычно торжественным; можно подумать, что он при галстуке. Сегодня нам предстоит найти Гиссарский перевал. Затем мы возвратимся боковым перевалом Мухбель к населенным местам. Идти, как предполагалось, через перевал Гава у нас не хватит продуктов.

С обувью совсем скверно. Мы печатаем следы всех десяти пальцев, окруженных изорванной полоской ранта. В дальнейшем их можно будет принять за следы «снежного человека».

— Если отыщем перевал, — говорит Нина, — назовем его «Смерть ботинкам».

— Это будет справедливо, — подтверждает Юрий и отрезает полу штормовки на портянки.

Первым узнал от горных таджиков о перевале в верховьях Карасу, на берегу которой мы стоим, путешественник прошлого века А. П. Федченко. Ему было в ту пору столько же лет, сколько Сергею сейчас — 26. Федченко пытался пробиться к перевалу кратчайшим путем — с севера, с низовий Карасу. В узкой теснине горной реки он пустил своего коня прямо по воде против течения, не найдя другой дороги. Поток опрокинул и коня и всадника. Федченко повернул обратно.

Мы же проделали долгий путь и вышли на Карасу с востока, выше опасной теснины. И теперь впереди нас обычное ущелье, похожее на многие другие, пройденные нами, с той лишь разницей, что на карте это место опять расплывается белым пятном, где перевал отмечен не точным крестиком, а неопределенной стрелкой.

В масштабе карты стрелка занимает целиком долину, а треугольный наконечник ее покрывает сразу все пять цирков, которыми долина заканчивается. Цирки соединены с ней ниточками ручьев, образующими основной стебель реки, как ягоды, повисшие на конце веточки. Сергей торжествующе стирает карандашную стрелку и набрасывает схему речных истоков.