Василий Юровских - Сыновний зов

Нет уж, пока не доползу до гнезда — не посмотрю на брата. А если орлы налетят — Кольша оборонит меня палками. Он их здорово метко бросает. Вон, когда наш кобель Индус с лаем садит на лес тетеревят, Кольша с одного раза сшибает их. А как-то влет по куропатке попал… И в шаровки играем весной, то брата маткой выбирают и всем хочется к нему в артель. Ребята надеются, что Кольша всегда выручит. Его шаровка ловит шарик у самых хитрых подавал, да так далеко ущелкивает — все успевают сбегать за шаровками и не боятся, что «замакают» лунки. Голить с ним редко приходится. Метко, метко бросает палки Кольша!..

Голова упирается в гнездо, и на меня крошится земля, всякий хлам. Хорошо, хоть не в глаза. Зачинаю осторожно оглядываться и прилаживаться, как лучше попасть наверх гнезда. Ну и чащи же навалено! Мы с бабушкой на тележке и то меньше таскаем из колка-падинника. А возле самого лица нахально снуют взъерошенные воробьи, глазенки выпучили, готовы исклевать меня. Ну, вашего-то брата позорено, не испужаете!…

Подтягиваясь к толстому сучку и на миг повисаю между небом и землей, закидываю ноги и уже верхом на суку перевожу дух. И тут же я завопил на весь осинник:

— Орленок, орленок, Кольша!

Плоское гнездо до того широкое — хоть ложись спать. Ей-богу, как полати оно! А на нем присел-прижался здоровенный крючконосый птенец. Кто же другой, как не орленок, пусть на картинке орел еще больше и страшнее.

Орленок весь в белом мягком пуху, на огнивах чуть-чуть засинели зорьки. Но глаза… Глаза у него смелые. Смотрит он прямо на меня и не моргнет. А чем же пахнет от него? Аха, вспомнил… У бабушки на квартире воспитательница детдома Тамара живет, по-бабушкиному Самара. Так у нее есть круглая коробка с пахучей мучкой. Тамара вечерами намажет лицо и выходит за ворота. Долго стоит и по заулку в оба конца смотрит. Баская она, Тамара, а кому на нее глядеть? Парни-то все на войне. И наш дядя Ваня воюет, присылает письма Тамаре. Может, его и ждет она за воротами?

— Васька, чево ты там? — беспокоится на земле Кольша. Мне из гнезда он кажется меньше меня — так, голова да ноги, а тела и не видать. — Кажи, если взаправду орленок?!

— Счас, чичас, Кольша…

Я ступаю робко в гнездо. Как бы не провалиться! Нет, сдюжило. Орленок доверчиво круглит ясные глаза и вроде бы о чем-то просит. Аха, вон чево! Проклятое комарье донимает его: на бровях сидят, крови надулись и улететь не могут.

— Орелушко, бедняжка ты мой! — Сгоняю и давлю я комаров, глажу птенца и подтаскиваю на край гнезда. — Видишь, Кольша?

— Вижу! Смотри, не урони. Большущий! А если не орленок? Никто чо-то не летит к гнезду. Слезай, Васька. Покараулим, может, орлы покажутся.

Сажу орленка посередине гнезда, отгоняю комаров и зелено-синих мух. А тут откуда-то шершень взялся: по-волчьи воет и кружится возле нас. Ломаю ветку и сшибаю его вниз. Боюсь я шершунья. Позапрошлым летом ходили по грузди к Мальгину болоту. Ребята на поляне чью-то норку нашли и мне:

— Васька, иди-ко сюда, брызни в норку!

Я ползал на бугорке под березами, ущупывал сухие грузди и не видел, чего они там отыскали.

Раз старшие зовут, оставил корзинку и туда. Брызнул в норку, и она пыхнула желтым огнем — столько ос вырвалось из земли. Ребята раньше отбежали и пали в траву, когда деранул я от норки. Только недалеко удалось убежать: кто-то огрел меня по уху, и шишка с кулак моментально вздулась…

Напоследок я оглядел орленка и начал спускаться вниз. «Расти, расти, парнишко, да не давайся комарью, клюй всех, кто обижает тебя», — бормотал я, приноравливаясь к осине.

Спрятались мы с Кольшей в дудки у смородины и стали ждать орлов. Сидели, а перед глазами был только он, орленок, о нем только и думалось…

Слабый он, бескрылый еще. Еду, поди, редко приносят мать с отцом, некому доглядывать за ним. Гнус его донимает, кровушку пьет, воробьи-охальники садятся над ним, капают на него, дерутся в гнезде, будто они и хозяева.

Сороки тоже не признают орленка. Наверняка, еду из клюва вырывают да еще и издеваются, косточки ему перемывают. Вот и сейчас подлетела белобокая на соседнюю осину и тарахтит. И слышится мне — о нем она шокотит:

— Рахит, рахит…

— Кха, кха, ки-ки-мора, — откаркивается где-то ворона. Тоже орленка поносит.

А ночью, поди, совы просыпаются и тоже покоя не дают, обзывают птенца:

— Немтун, немтун…

Знамо дело, слышит орленок, а все терпит и сносит. И вниз редко смотрит, больше всего на небо глядит. Манит, манит оно его. А ведь всяким бывает небо для орленка… Ясно-синее и лазоревое с облаками-цыплятами, мутно-грязное и низкое в обложное ненастье. А то и тучами затяжелеет, пастух небесный Илья-пророк плетью огненной замашет. И так хлопнет-грохнет — оглохнуть можно…

У нас хромой пастух Афоня всего-то и хлыстиком, с конским волосом на конце, щелкнет на поскотине, а в деревне слыхать…

Дрожит, поди, он мокрый, замирает и немеет в грозу, а все равно глаз не сводит с неба. Тоскует он по вышине, подняться скорее ему охота и оттуда землю родную оглядеть…

Под вечер стемнело над осиной, зашумела она, как на ветру, и мы с Кольшей тесно прижались друг к дружке. Кто-то заклекотал-выкрикнул: «кьяв, кьяв», а нам показалось грозно спросил: «Где, где? Кто, кто?» Мы даже зажмурились, а когда посмотрели — на гнезде стояла большая темно-бурая птица. Орел… Высокий, гордо-спокойный. Сорок и ворон куда-то сдунуло, воробьи не сновали возле гнезда: «Нет, не отогнать бы Кольше его палками», — испугался я и вспомнил, как залезал на осину и на какой вышине орлиное гнездо…

— Орел, орел, Васька! — дрожал Кольша то ли от страха, то ли от радости. Сколько говорено о нем, сколько раз высмеивал меня за орла и… вот он стоит в гнезде, кормит своего орленка.

Ползком выбрались мы на опушку, размяли отекшие ноги и хватились: ягод-то нам не набрать. Солнышко наполовину занырнуло в затемневшие леса. Чего же мы дома скажем маме, чем оправдаемся перед ней? Она устаралась на детдомовском огороде, ждет нас с ягодами. А у нас на дне ведерок одни головки цветов и букашки всякие…

— Напонужает нас мама-то, — тоскливо посмотрел Кольша на солнце. — Засветло токо успеем до степи добежать, а глубянку брать уж и некогда…

Молча топали мы Отищевской дорогой, позвякивали пустые ведерки. Возле Трохалевского болота я и решился сказать брату, чем оправдаемся перед мамой:

— Знаешь, Кольша, чо мы скажем ей? А вот что. Скажем — из Трохалева дезертиры вышли и отобрали ягоды.

— Хы, так она и поверит. Дезертиры… — передразнил меня брат. — Да и каки оне, кто их когда видал?

— Как да каки? — заторопился я. — Первый, стало быть, старший, в фуражке военной и с автоматом, остальные в пилотках и касках, с винтовками.

Деваться некуда, и Кольша до самой деревни терпел мои подробности о дезертирах. И серьезно поддакивал мне, когда мы зашли к Осяге, и его матери Марии Федоровне я расписывал наши страхи при встрече с дезертирами.