Василий Юровских - Сыновний зов

— За что? Зачем меня, да что я сделал?! — растерялся Миша и покраснел. Но Осяга уже ловко проколол усиками его рубаху и накрепко пригнул их на левой стороне.

…Наверно, Миша сберег бы звезду-награду на всю жизнь, будь у него больше рубах. Со звездой поехал он вывозить сено кузнецу Петру Степановичу, у которого жили они всей семьей с первого дня приезда в Юровку. То ли они худо затянули воз бастрыком, то ли ложбинка виновата, однако именно в ней телега накренилась и сено повалилось на кусты боярки. Миша попробовал удержать воз вилами, а они сломались и его завалило самого. Пока выбирался из-под сена, бояркой изорвал рубаху и потерялась где-то звезда.

Рубаху ему мать, Марина Казимировна, починила, а звезду не нашли. Дедушка Петр чуть не по травинке перетряс сено — не выпала, мы на раскате у Лепехи в ложбинке все обыскали-перещупали — как провалилась Мишкина награда. Расстроился он и все повторял:

— Лучше бы ты ее, Вася, дома берег в шкапчике, цела бы звезда была.

Недолго пришлось печалиться Мише. Однажды у сельсовета остановился грузовик с военными в кузове. Потом из кабины вылез командир и сходил в сельсовет. Оттуда он появился вместе с новым председателем Максимом Яковлевичем — инвалидом фронта.

Мы прибежали с Ванькой Парасковьиным посмотреть машину и узнали, почему на ней из Далматова приехали военные. Оказалось, командир и солдаты прибыли за семьей Вербицких.

— Вы, товарищ капитан, не ошиблись? Мне сказывали, что муж Вербицкой пропал без вести в самом начале войны, — переспросил председатель.

— Никак нет! — отчеканил военный. — Все точно сообщили полковнику. Москва разыскивала его семью. Долго искала, такая война…

— М-да, — покачал головой Максим Яковлевич. — Много народу растрясла она по стране, найди-ко друг друга! Мы с братаном рядышком были, в одном бою участвовали и не встретились. В госпитале из письма и узнал, где он воюет и где меня из строя вывело. Да что вам рассказывать, вы не меньше моего повидали. А я покажу вам, где Вербицкие живут, совсем тут близко.

— Не надо, товарищ председатель, куда вы на костыле! Мы и сами теперь найдем, — вежливо отказался капитан и обратился к солдату в кузове. — Так я говорю, сержант Тюрин?

— Так точно! Вон хлопцев прихватим, чай, знают Вербицких?

— Знаем! — опередил меня Ванька.

— Коли так, марш в кузов, — протянул он нам сверху руки. Командир подсобил — и мы с Ванькой очутились в грузовике. Жаль, больно близко дом Петра Степановича! Всего-то и прокатились заулком к озеру, а тут направо с краю и квартира Вербицких. Все, кроме Миши, были дома, а он помогал дедушке Петру в кузнице, и мы с Ванькой бросились за ним.

На второй день в полдни Вербицкие уезжали из Юровки. Марина Казимировна раздаривала гостинцы мужа, с плачем прощалась со всеми, кто пришел ее провожать.

— Не поминай лихом, Марина Казимировна, — вздыхал Петро Степанович, а бабушка Степанида перекрестила всех Вербицких:

— Дай бог вам счастья! С муженьком-отцом увидаться. Раз нашелся и вас нашел, то жить вам вместе долго в благополучии.

Миша, как взрослый, пожал нам руки, а потом он о чем-то зашептался с капитаном.

— Не велика беда, Михаил! — засмеялся командир и расстегнул полевую сумку. Порылся в ней и что-то подал Мише.

— Вася! — протянул Миша руку, и губы его задрожали. — Вот папина звезда, бери ее на память. Правда, не новая, эмаль потрескалась, зато она боевая! Бери, Вася, и от папы и от меня.

— Нет, нет! — отпрянул я. — Ты что, Миша, выдумал!

— Бери, паренек! — наклонился ко мне капитан. — Звезда не простая, ее наш полковник сам долго в боях носил. И береги! Счастливая она. Потому и зовется Красная Звезда!

Суслик дернулся, вздрогнул и покорно затих у меня в руках. Он не бился и не царапался, а скосил на нас темно-синий глаз с нависшей слезинкой и ждал решения своей судьбы.

— Да живой ли он, папа? — заволновался сын и осекся, когда взглянул на левый бок. Песочная шерстка трепетала-мурашилась, словно вот-вот из груди зверька вырвется маленькое и горячее сердце, вырвется сквозь мои пальцы.

— Папа, суслик-то обмочился! — снова ахнул Вовка.

— Сколько он страху натерпелся, небось на его месте и покрупнее зверь пустил бы струю, — усмехнулся я и ослабил пальцы.

В самом деле, за какие-то минуты он пережил столько, сколько иному довольно на всю жизнь…

Вспугнутый нами с обочины полевой дороги, суслик нырнул в первую же попавшуюся нору. Некогда было разобраться, что не его она с отвесным ходом, а пологая и широкая. Сунулся поглубже, а навстречу оскалился, забелел толстыми щеками троешерстный хомяк.

Знал ведь суслик, насколько сварливы неповоротливые хомяки, да куда же деваться, если средь бела дня убрался далеко от своего жилища и врасплох попал на глаза людям. Скорей под спасительную землю, а хозяин дома… Умоляюще запосвистывал и запятился он от хомяка — вон как тот злобно зауркал и самоваром закипел, когда человек ткнул вицей ему в морду…

Я пропустил взъерошенный хвостик и округленно-толстый зад, но ловко ухватил суслика за шкирку. Выпятился он проворно от хомяка, зато угодил мне в руки. А хозяин норы и не подумал выскакивать: поуркал самую малость, простуженно чихнул и улез к себе в гнездо…

— Ну, что с ним делать, сынок?

— Как чего? Отпустим! — удивился Вовка.

— А ведь он вредитель.

— Ну и что? Чему здесь суслику вредить? Сам видишь, земля одна да сеянцы акации на питомнике.

— Резонно, будь по-твоему, помилуем! — И я разжал пальцы. Суслик мигом деранул полем возле курчаво зеленой стежки акации, высоко подкидывая смешную кисточку непросохшего еще хвостика.

Что же, пускай живет… И не заступись за него сын, все равно не смог бы я удавить суслика. Понимаю, вредитель он, а душа протестует. Нынче совсем редко услышишь птичий пересвист сусликов даже на поскотинах. С полей и распаханных степей сжили их грозные пахари-тракторы, того и гляди останутся скоро по музеям серые от пыли чучела зверьков. Ну и зерна осенями накрашивается немало, пусть и молотят хлеба чудо-комбайны…

Грызуны, вредители… И в школе, и дома внушали это нам когда-то, если разговор касался сусликов, и хвалили тех, кто больше всех наловит простодушных зверьков. И мы начинали с забавы, а в войну перешли на промысел. Лишь съедали талые ветра и дожди жидкий снег на степочках у деревни, а мы уже бродили ватагами и отыскивали жилые норы.

— Нашел, нашел! — завопит кто-нибудь из нас, подскакивая у норы, не столь от радости, сколько для согрева перекрепших босых ног, и загремят ведра на бегу, и начинаем мы таскать воду из лыв и болотин.

Эх, если бы с такой охотой поливали мы огуречные гряды! Чего бы проще вылить сухолюба-суслика: не ленись с ведром, не давай ему опомниться. Ан нет! Оплошай, не ухвати вовремя его, когда мокрый суслик очумело полезет из мутно-холодной дыры, заткнет ее задом и скорее задохнется, захлебнется, чем покинет нору. Хоть лей воду, хоть палкой тычь — не сдвинешь его, как норовистого быка.