Василий Юровских - Сыновний зов

Не терпелось поглядеть голубят, да Кольша не дал раскрыть фуражку, сразу забрал ее себе. Он и Осяге коротко бросил:

— Дома посмотрим, неча середь улицы шары пялить. Не за тем лазили, чтоб кто-то увидел и отобрал голубят.

С шага перешли на бег и вперегонки домчались до нашего заулка, а там заскочили в огород и прямо на крышу сарая. Здесь-то никто нас не тронет, здесь можно вволю наглядеться на голубят. Уж не задохнулись ли они ненароком? Кольша и сам с боязнью развернул края фуражки, мы сунулись с Осягой и стукнулись лбами, но боли не почувствовали, и не до шутейной присказки было — «коко съели, еще захотели»…

— Чо за уродцы! — растерянно свистнул Осяга, а мы с Кольшей молчком рассматривали голубиных цыплят. Зобастые, синяя пупырчатая кожа в редких желтых ворсинках, головы маленькие, клювики тонкие и длинные… Неужто из этаких голопузов вырастают красивые птицы — голуби?!

Дивились на несуразных голубят, и сперва даже обидно стало: сколько страху натерпелись, на теле пупыри вздулись-забелели — до того пережглись крапивой, а тут… Воробьята и то пригляднее бывают… Смотрели и цыплята на нас — беспонятливые и беспомощные, под ними в фуражке расплывалась зеленоватая жижа…

— Ничего, робята, вырастим! — ободрил нас Коль-ша, а голубята как будто ждали его голос — зашевелились и запищали, тыкаясь клювиками в лицо Осяги.

— Выкормим… — неуверенно повторил Кольша, должно быть, только сейчас и вспомнил, что зерна или печеного хлеба у нас нету, а червяков и мух голубята не едят. Мы тоже догадались, из-за чего расстроился он, и тоже испугались. Сдохнут они, загубим зря голубят, не стащить ли их обратно?

— Айда, робя, к бабушке нашей, вон у колодца она! — крикнул Кольша, и мы спрыгнули с крыши в картовник на огороде.

— У Соломеи утащили? Ох и нехорошо, нехорошо, внучки… Одна и утеха для нее — Федьшины голубки. Убили ведь его на войне, убили… Третьего дня похоронная пришла… — говорила бабушка и утирала запоном глаза.

Приуныли мы и вовсе, как услыхали от бабушки о похоронной на Соломеиного Федора. И до того стыдно, до того жалко Соломею — хоть реви и неси голубят с повинной. Что же наделали мы, пустоголовые! И на што Осяга нас затравил голубями…

Почуткая все же у нас бабушка: повздыхала, высморкалась в запон и ласково молвила:

— Дак чо уж теперь с вами поделаешь… Растите, бог с вами! А я Соломее как-нибудь скажу, чтоб она не шибко убивалась о голубятах, не думала на детдомовцев. Растите, ребятки!

— Бабушка, а кормить-то их чем? — осмелел Кольша.

— Кормить?! А и правда, чем вы их кормить станете? Голубки-то их отрыжкой своей скармливают, а вот вы чем? Хлебного у нас с вами — хоть помелом мети, хоть гусиным крылышком — все одно, кроме пыли, ничего по сусекам не наметешь. Творожком можно изо рта, а опосля и зернышка расстараетесь.

— Спасибо, бабушка! — хором вырвалось у нас. Мы рванули огородом к нашей избе. Скорее, скорее! Творог есть, мама еще утром сунула маленьким ухватом две кринки простокваши отваривать на творог. Покуда творогом накормим, а потом о хлебном начнем думать. Можно на глубинке у заведующего Ивана Федоровича Грачева попроситься полазать под казенными амбарами, все равно есть щелки в полах, и зернышки, наверное, сыплются на землю. Иван-то Федорович не в пример бригадиру — добрый человек, нет-нет да и сунет нам по горстке гороха. А чтоб за милостыню не считали — найдет какую-нибудь работу: то телят отогнать из-под навеса, то гусей проводить от амбаров на прудок к дедушке Егору. А ведь он тоже раненый с фронта пришел, правая рука на черной повязке как мертвая висит, и сын у него, Макарка, с детства инвалид — простудился босиком на поскотине весной и хромает теперь, с костылями ходит…

Поочередно жевали творог и поочередно разевали рты, куда голубята совали свои клювики. Кольша все остерегал нас с Осягой:

— Смотрите, клювики у них мягкие, не изогните крючком! Голуби они, а не ястребы.

Изо рта и водой напоили голубят, и они перестали пищать, а глаза закрылись белой пленочкой. Уснули цыплята и головки уронили на полные зобы. Из фуражки переложили в старую тятину шапку, крытую заячьей шкурой, да куда вот ее девать? На печь бы, в тепло, но там днюет и ночует кот Мишка — ворюга из ворюг, покасть из покастей… Вон сосед Андрей Бателенок, чей огород выходит к нашему заулку, орал маме, будто кот наш изжевал все стручки сладкого гороха. Может, и верно: жрет же он бобы в своем огороде!

Сестра Нюрка ушла помогать маме стирать детдомовское белье, и мы, вытурив кота на ограду, избные двери не только плотно закрыли, а и приставили из сеней деревянной ступой. Надо сбегать на Маленькое озерко искупаться и Осяге помочь воды из ключика натаскать. А он не близко, в ложке возле дома Федора, Трахомы по прозвищу.

Нашу маету мама не проглядела, пусть и не знала, почему долго не ложимся спать, а сидим с Кольшей на печи. Она подозрительно запоглядывала на нас, и лишь услыхала слабый писк, строго спросила:

— А ну, кого опять притащили?

Кольша послушно протянул шапку с верхнего голбца, и мама ахнула:

— Голубята! Полевские, што ли? Да где вы их нашли?

— Не, не полевские, а домашние!

— До-маш-ние!.. — пуще того поразилась мама.

— Ага!

— Поди, на Макарьевскую церкву лазили? — испугалась она.

Мы замешкались с ответом, и нас опередила сестра. Бабушка успела рассказать ей про голубят и про то, где мы их взяли:

— У бабушки Соломеи украли, вот где!

Ей и не хотелось расстраивать маму на ночь, не хотелось, чтобы она, рассердившись, отлупила братьев за новый грех, да вот не утерпела. Давно ли за растаскивание пороха и пистонов досталось нам с Кольшей? А третьего дня дразнили пожарника Афанасия Сабанчика. Старик привел поить лошадей к нашему общему с пожарной колодцу и не стал черпать воду, а выпоил нашу из корыта и кадушки. Ну мы и заорали с черемухи:

— Дедушко Сабанчик, вредный кабанчик! Мстили ему и за воду, и за то, что он молчал, когда мы здоровались с ним, как учили в школе. Сабан и есть, не даром прозвище ему дали такое! Но за Сабана влетело нам, ладно заступился пожарник Иван Иванович Козыренок: сказал, что Афанасий воду чужую, нашу воду, выпоил лошадям. Вот у него тоже прозвище Козыренок, а никто почему-то не дразнит Ивана Ивановича. И на каланчу он пускает нас, аж на самый верх дает залазить, откуда видно деревню Морозово и мамину родину — село Пески, и поля дальние.

Мы с братом приготовились расплатиться за голубят: с печи все равно никуда не удерешь да и ночь-ноченская на улке. Однако мама — это тятино письмо, полученное сегодня, выручило нас — не стала даже ругаться. Заглянула она в шапку и сказала:

— Божья птица голубочки, человеческая птица… Смотрите, не уморите их, хлебного ни крошки. Паек-то когда еще выдадут… А бабушке Соломее помогите полоться и картошку окучить. Слышали?