Николай Кузаков - Тайга – мой дом

Если кто-то завидует таежникам, то только по своей наивности. Просто не все знают, что охотничьи приключения не так уж развлекательны, как о них пишут в книгах. Они рождаются в тиши кабинетов в богатом воображении писателей, чаще всего не знающих труда охотников.

А действительность совсем иная. И не удивительно, что молодежь уезжает в город. А что бы построить для каждой охотничьей бригады уютный домик, баню. В палатке к утру такой холод, что из спальника вылезать не хочется. Меня от слов «мягкое золото» морозом и горьким дымом костров обдает… И я не удивлюсь, если через год-два забьем тревогу, что некому охотиться.

Сколько ни философствуй, а работа есть работа, и за меня ее делать никто не будет. Я встаю и бреду дальше. Под снегом мох, ноги проваливаются, и от этого идти особенно тяжело.

Назариха находит несколько белок. А я единственно молю бога, чтобы не попался свежий след соболя: Назариха уйдет за соболем, а одну ее в лесу не бросишь.

В сумерках возвращаюсь на стоянку, но там, где стояла палатка, теперь только черный квадрат земли. Не свихнулся ли я? Но вот лабаз, рядом огнище, где мы варили еду собакам.

Меня охватила тревога. На ум приходит нелепая мысль: может быть, за нами из села прислали подводу и Авдо уехала. Но тогда был бы след саней, а его нет. А может, шатун без нас похозяйничал? Так не съел же он палатку.

«Наверное, Андрей с Валентином и Михаилом чудят», — мелькнула догадка. Мы как-то в молодости соседям дверь зимовья на гвозди заколотили. И не лень было за двадцать километров идти. А они нам в отместку взяли мешки с продуктами и привязали к вершине дерева, а сучья с него обрубили.

Я разложил костер и стал поджидать Авдо. Вскоре и она появилась, но без ружья и поняги. Я на это не обратил внимания.

— Ты што тут делаешь? — спросила Авдо.

— Тебя жду. Да ты посмотри, палатку-то черти украли.

— Пойдем, есть палатка.

Палатка стояла за ручьем, в ельнике. В ней было тепло, топилась печка. Все вещи, как и на прежней стоянке, были на своих местах.

— А где парни? — спросил я.

— Какие парни? — удивилась Авдо.

— Палатка ведь не на крыльях сюда перелетела.

— Я перенесла, — как будто между прочим проговорила Авдо.

Я не сразу понял смысл ее слов.

— Ты перенесла? Зачем?

— Шибко худой сон видела. Недобрые духи пришли в палатку. Вот и укочевала от них.

Теперь я только понял, в чем дело. И, смеясь, повалился на оленью шкуру.

— Пошто смеешься, бойё? — серьезно спросила Авдо.

— Сон-то у тебя где был? В голове. Так надо было голову там оставить, а не палатку на новое место переносить.

— Как же без головы-то будешь?

— А если и сегодня плохой сон приснится?

— Еще кочевать будем. Пока злые духи не отстанут.

— Авдо, а если ты в деревне, в доме, плохой сон увидишь? Что тогда делать? Дом перетаскивать?

Авдо смотрит на меня озадаченно. Над этим она, видимо, никогда не задумывалась.

— В деревне не на охоте, — наконец нашлась она. — Там злые духи што смогут сделать?

— Ох и хитрая ты, Авдо.

— Пошто хитрая? — улыбается она.

— Даже злых духов обманула. А я-то думал, куда палатка делась?

Авдо, посмеиваясь, стаскивает с печки кастрюлю с мясом.

— Однако, ты, бойё, парням не говори, — просит Авдо.

— Почему?

— Зубоскалить будут над старухой. Скажут — ума лишилась. Андрей проходу не даст. Борони бог, какой насмешник.

Мы поужинали. Настроение у обоих немного грустное. Авдо вспоминает о старине, о днях детства.

— Отца я своего не помню. Медведь его на охоте задавил. Мать маленько помню. Весной на стойбище болезнь пришла. Много людей померло. Умерла и мать моя, два брата. Мы вдвоем с сестрой Агафьей остались. Подросли, в няньки пошли. Так у чужих людей и выросли.

Налетел ветер, тряхнул палатку.

— До завтра не уймется, — проговорила Авдо. — Злой какой, борони бог.

Я давно заметил, что Авдо часто говорит: «борони бог», «прости, господи», «бог с тобой». Набожность таежницы меня вначале удивила, и я искал случая, не обижая Авдо, как-то поговорить на эту тему. На этот раз я осторожно начал:

— Неважный у тебя бог, Авдо.

— Пошто?

— Погоды несколько дней не дает.

— Землю согреет снегом, морозы пошлет.

— К богу обращаешься, а иконы нет.

— Была икона, бойё, была.

— Где же она?

Авдо задумалась, долго смотрела на трубку, которую держала в жилистой руке.

— Первый бог мне от матери достался. Орлом был: наш род от орлов идет. Шибко хранила его. Каждый день, когда солнце вставало, кормила его, удачи просила.

Много лет прошло. Замуж вышла. Хозяйкой стала. Сильной была. И бог удачу посылал. Потом война пришла. Мужа на фронт взяли. Я бога просила сберечь его. Не захотел он — убили мужа. Слез моих захотел. На што ему слезы? Много слез было. К горам ходила, их спрашивала, пошто на Авдо бог рассердился. Ничего не сказали горы, только много шумели. От слез сердце просолело, крепкое стало, как лиственница. Потом зять с войны пришел. Много ран принес. За него молиться стала, здоровья ему у бога просила. Не услышал меня. Зятя к себе взял. Ребятишек одних оставил. Пошто детей обижает? Што они ему сделали? Нехороший бог. Злой бог. Как бабам жить? Кто кормить их будет? Как без мужиков ребята охотниками станут, кто научит их?

Рассердилась я, прогнала бога-орла.

— Как же теперь без бога обходишься?

— Хорошие собаки есть. Здоровье есть. Все бог дает. Только старею. Глаза затупились. Дробью стрелять надо.

Вот, оказывается, какая ее набожность. Теперь мы часто говорим о богах, поругиваем их, когда нет удачи.

— Не ходил сегодня соболь, — говорит Авдо. — Ветер, снег идет. Худо соболю промышлять еду, спит в колодах. Два дня, три дня спать будет. Потом много ходить будет, птицу искать. Хорошо добудем.

— Обленился твой бог, Авдо, совсем добычи не дает.

— Черного соболя тебе, Авдо.

— Соболиных троп, бойё.

Я вышел из палатки. Низко висело серое небо. Деревья стояли полусонные, притихшие. Я надел лыжи, взял ружье. Из-под развесистой елки поднялась Назариха, сладко зевнула.

— Ну как, добудем сегодня соболя? — спросил я.

— У-у-уу, — ответила Назариха.

Я иду к Биракану. К его подножию проложена лыжня. Идти по ней легко.

Лес просыпается неохотно. Одна за другой пролетают стаи глухарей и косачей на кормежку. Назариха провожает их недружелюбным взглядом. Она все еще не может смириться с моей дружбой со Стариком.

Глухарь по-прежнему живет в бору. Каждый вечер он встречает меня и Авдо. Только ведет себя осторожно, подходит лишь тогда, когда нет собак.

Назариха на него даже не смотрит. Но каждый раз в пасмурную погоду в тайге она давит по глухарю. Как она это проделывает, я не знаю. Глухарь — чуткая птица, его не всегда удается подстрелить, а поймать, казалось, совсем невозможно.